– Да не смущай ты мне душу! – закричал Давыдов. – И так совсем умучился! Сам знаю, что завтра здесь славная рубка будет. Только пойми: не моя планида! В скольких сраженьях я лез как оголтелый вперед, а толку? Нет, Петр, я на большее способен. Мне бы армию под руку, хоть небольшую, потрошил бы я корсиканца с хвоста! Но ничего, я и с двумя сотнями обернусь. Мужиков наберу корпус, их по лесам сейчас много шатается.
Подсели к костру несколько офицеров, заговорили о схватке за Шевардино.
– Из наших кто в деле?
– Александрович с двумя эскадронами, еще не вернулись.
– А неплохое, говорят, дельце, жаркое.
– Тысяч пять полегло.
– У них больше.
– То ли завтра будет!
– Кого-то сегодня недосчитаемся.
– Денис Васильич, куда ж нам без вас?
– Завтра не начнет, охорашиваться станет.
– А вдруг как под Царевым Займищем? Постоим-постоим да уйдем?
– Куда же идти? Москва вот она.
– Братцы, пунша сварим! Никишка, кастрюлю, лимон, корицу!
Над костром подвесили большую кастрюлю, пряный запах горячего рома пахнул в ясном воздухе ночи.
– Никишка, стаканы! – крикнул Давыдов. – Да трубку!
Я вспомнил:
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней под шалашами,
Днем – рубиться молодцами,
Вечерком – горелку пить!
– Ребята! – крикнул Давыдов. Он встал на колени, поднимая бокал высоко, как саблю в атаке. – Пью ваше здоровье! Ни дна вам, ни покрышки! Кто завтра со мной, тот за оставшихся выпьет! Кто остается, тот за нас! Ваш батальонный, подполковник Давыдов, обещает сбрить усы, ежели слава о нем не вернется к ахтырцам! Круши, гусары!
– Ура! – закричали офицеры.
– А теперь за Россию! – крикнул Давыдов. – Пусть она, матушка, нас приласкает, в земле сырой согреет! А мы уж будем скоблить с нее чужие сапоги! Ура!
– Ура! – закричали все.
– Шумим, – тихо сказал мне Листов. – То самое, о чем говорил Корней.
– Чего там шепчешь, Паша? – Давыдов подсел к нам. – Нет, что же мне делать, братцы! – Он ударил кулаком по колену. – Ехать или не ехать? Может, плюнуть на все, отказаться? Хоть надвое разорвись!
– А ты после сраженья, Денис Васильевич, – сказал Листов.
– После сраженья… А если убьют? Кто мое предприятье возьмет? Ты ведь не пойдешь партизанить?
Он задумался и с ожесточением воткнул в рот длинную трубку.
– А ведь это мои места. Я здесь вырос, каждый пригорок знаю. Когда подъезжал, сердце сдавило. Уж тут ни одной избы не осталось, все разобрали для люнетов. В моем доме до вечера Кутузов стоял, а теперь не знаю, должно быть, тоже сломали… Народ разбежался, одного Архипа встретил. Мудрец, право. Говорит, земля здесь святая…
Я сразу вспомнил старика из «долгауза». Его тоже звали Архип, и шел он из Бородино. Неужто так быстро обратно добрался?
– Караульщик тут есть в нашей церкви, – пояснил Давыдов. – Не простой старик – книжки читает. Так он сказал, святая земля. Неужто побьем тут Бонапарта?
– А ты в партизаны спешишь, – сказал Листов.
– Ах, Паша! – Давыдов отчаянно всплеснул руками. – Да куда теперь отворачивать? Казаки и гусары выделены, разговоров по горло, инструкция в кармане, насмешников хоть отбавляй. Все гибель мне прочат. Так что же, испугаюсь? Затеял, мол, и в кусты? Нет, нет, не сбивай меня, не сбивай…
Он еще яростней вцепился в трубку. Денис Давыдов! Знаменитый поэт-партизан! Гусар, которого воспели Пушкин, Жуковский, Батюшков. Да кто только не восхищался им! Его стихи знала наизусть вся армия. Его славе мог позавидовать любой герой двенадцатого года. И в то же время все признавали его неудачником. Он не достиг высоких чинов по службе, его не любил царь.
Денис Давыдов, «поклонник красоты», как называл себя сам, фантазер, написавший биографию, похожую на гимн самому себе, Давыдов-храбрец, Давыдов-гуляка, Давыдов – нежный влюбленный, Давыдов-острослов, Давыдов, выразивший в стихах и в жизни всю пеструю широту своей русской натуры, – вот он сидел рядом со мной, понурившись, в мучительном раздумье о завтрашнем дне. Где его место? В громе сражения рядом со всеми или в отчаянном рейде по французским тылам в одиночку? Где птица славы?..
Гусары гомонили, распевали песни.
– Денис! – крикнул кто-то. – Стихи! Стихи читай, не откажи на прощанье!
– Ой, не могу, ребята, увольте.
– Читай же, читай!
– Ах, нет! Сердце томится, стих крылышки опустил! Просите Карчевского. Карчевский, задай импровизацию, ты ведь мастак!
– Давай, Карчевский! Скажи про любого из нас!
– Буриме?
– Буриме!
– Рифмы задайте.
– Гусар! – крикнул кто-то. – Жар! – подхватил другой. – Пламя! Знамя! С нами!
– Так «пламя – знамя» или «пламя – с нами»? – спросил Карчевский.
– Давай что труднее!
– И про кого?
– Про Давыдова! Про Листова! Про Бедрягу!
– Нет, было, было. Про всех было. Давайте другого.
– Листов, кто там с тобой лежит? Товарищ твой? Тоже гусар? Как его зовут? Берестов? Саша Берестов. Давай про него! Смотри, какой задумчивый. Тихо! Читай, Карчевский!
Вот оно, подумал я с замиранием. Я знал, что сейчас услышу. Я лежал, облокотившись, чуть поодаль от костра, лежал точно в такой позе, какую вообразил себе, читая найденные у Артюшина стихи! «Там Берестов, задумчивый гусар…»
– Наш Берестов, отчаянный гусар, – начал Карчевский, – в бою всегда подхватывает знамя…
– Стой! – закричал кто-то. – Откуда знаешь? Не фанфаронь, Карчевский! Давай правду! Снова, снова давай!
– Тогда так, – сказал Карчевский. – Там Берестов, задумчивый гусар, на биваках приятельствовал с нами…
– Ага, это лучше!
– Тише, тише!
– И на лице мешался думы жар, и жар костра… – Карчевский остановился. – А дальше не получается. Там рифма «пламя» в конце…
Все загомонили. Каждый предлагал свое: и «радостное пламя», «битвы близкой пламя»…
– Берестов! – крикнул кто-то. – А ваш вариант? Или про себя не интересно?
– И пунша яркий пламень, – сказал я слово в слово по артюшинской строфе.
– Э нет, не пойдет! Не «пламень», а «пламя»!
– Карчевский сегодня не в форме!
– Ребята, пуншак кончается! – кричит кто-то отчаянно.
– Эх, господа, а ведь скоро бой…
Я лег на спину и стал глядеть в глубокое черное небо, полное вздрагиваний, слабых вспышек и пригасаний множества звезд. В голове медленными кругами ходили знакомые строки:
Там Берестов, задумчивый гусар,
На биваках приятельствовал с нами,
И на лице мешался думы жар,
И жар костра, и пунша яркий пламень…
9
Бой за деревню Шевардино, грохот которого мы слышали за пятьдесят верст, начался в полдень двадцать четвертого. Армия отходила в поисках места для сражения, арьергарды едва сдерживали наседавших французов, а когда войска стали разворачиваться у Бородино, оказалось необходимым вообще остановить Бонапарта, чтобы подготовиться к сражению. Так получился Шевардинский бой. Французы атаковали превосходящими силами и к вечеру выбили русских из недостроенных укреплений, но последовала контратака гренадеров во главе с Багратионом, и редут снова оказался в наших руках. Когда мы подъезжали к Можайску, Шевардинский бой кончался, французы были остановлены на сутки, а русские отошли на другую позицию у деревни Семеновской.
После пунша у костра Давыдова Вяземский уехал искать генерала Милорадовича, а мы с Листовым обсудили планы на завтра. Утром Давыдов отправлялся в партизанский рейд, Листову надлежало явиться в штаб второй армии.
Листов хотел представить меня кому-нибудь из знакомых генералов и тоже определить в адъютанты. Другого выхода, на его взгляд, не было, в полк меня никто не запишет.
Он сказал:
