Жизнь человека мнится длинной, а никто не ведает завтрашнего дня, посчитаешь короткой, а уж вечер приносит неожиданности. Потому и сказано: вселенная лишь временное обиталище всего сущего, дни и ночи — скитальцы по сотне веков, а бренный мир — сновидение. Придет срок — все мы превратимся в дым погребального костра. Тогда золото и серебро окажутся не дороже кирпича и камня. На том свете не пригодятся!

Это, конечно, так, но все же накопленное останется и послужит к пользе детей и внуков. Невольно закрадывается мысль: немало может быть у человека желаний, которых ничем не укротишь, но только пять найдется в Поднебесной стихий,[23] что не подчиняются силе денег. Так найдется ли корабль сокровищ[24] драгоценнее денег?

Хороши шляпа-невидимка и плащ-невидимка, что были у черта с неведомого острова, но от ливня не защитят. Потому каждому лучше отказаться от невыполнимых мечтаний и заняться тем ремеслом, что принято в доме и что всего сподручней. Счастье в упорстве. С утра до вечера трудись, не зная лени! И главное — будь добрым и справедливым, почитай богов и будд. Таковы обычаи в Японии.

Время было — самая середина весны, первый день коня во втором месяце года. На поклонение к богине Каннон, в монастырь Мидзумадэра, что в провинции Идзумо, шли благородные и низкие, мужчины и женщины. Но не всеми движет благочестие, для некоторых спутником служит жадность. Они идут по бесконечным мшистым тропинкам, по выжженным полям, заросшим камышом, забираются в горные деревни, расположенные так высоко, что там еще и цветы не начинали цвесть, и обращаются с молитвой к этой богине, а все затем, чтобы выпросить еще богатства, в прибавление к тому, что уже имеют. И столько их собирается, что и самой богине этого храма не под силу было бы ответить каждому поодиночке: «Ныне в этом мире нет легкой наживы. Нечего на меня надеяться, сами себе добро наживайте: муж в поле работай, жена за ткацким станком тки, трудись от зари дотемна. И всем так надлежит». Потому-то это чудотворное наставление написано поперек занавеса, скрывающего Каннон, жаль только, что не всем людям в глаза входит.

В нашем мире нет ничего более поражающего, чем проценты на долги. У людей было в обычае брать взаймы деньги в этом монастыре. В нынешнем году возьмут один мон, а в следующем вернут два, берут сто монов, а расплачиваются двумястами. И раз это деньги Каннон, то все возвращают долги без обмана. Просят обыкновенно по пять, по три мона, не больше десяти мон. Но случился там один человек лет двадцати трех, на вид здоровый, могучий, волосы зачесаны наперед, на старинный лад, платье по покрою будто времен Нобунага[25] — в подоле короткое, в рукавах тоже, и верхнее одеяние и нижнее из грубой синей ткани без узора. Той же материей обшит и ворот. Хаори на нем из полосатой ткани, что выделывают в Уэда, на бумажной подкладке. На рукоятке недлинного кинжала чехол. Полы сзади подоткнуты, видно, совсем человек равнодушен к чужим взорам. Нес он ветку горной камелии, к которой была привешена бамбуковая корзиночка с токоро,[26] в знак того, что цель его здесь — богомолье. Казалось, он уже готов был уйти, как вдруг приблизился к алтарю и попросил: «Дайте взаймы один кан».[27] Монах-казначей протянул ему связку монет, даже его родины и имени не спросил. Откуда тот явился и куда ушел, так и осталось неизвестным. Монахи собрались и порешили: «С тех пор как стоит монастырь, не было еще примера, чтобы мы ссужали в долг целый кан. Такой должник у нас впервые. Нечего и рассчитывать, что он вернет эти деньги. Впредь неразумно давать взаймы так много».

А этот человек жил в городе Эдо провинции Мусаси, в конце улицы Коами, где пристают морские суда, и занятие его было — посредничество по найму судов. Постепенно его заведение начало процветать. Возрадовавшись, он написал на тушечнице, что носил у пояса: «Судно счастья», спрятал в нее деньги и давал ссуды по сто монов. Скоро до самых отдаленных побережий докатился слух, что тeм, кто взял у него взаймы, большое счастье валит. Деньги ежегодно пускали в оборот, и каждый год они вновь возвращались, принося вдвое больше процентов. На тринадцатый год один кан, занятый в Мидзумадэра, превратился в восемь тысяч сто девяносто два кана.[28] И тогда этот человек погрузил деньги на почтовых лошадей, что идут без подмены по всему Токайдоскому тракту от Эдо до Осака, и отправил в Мидзумадэра. Когда в монастыре разгрузили поклажу, монахи от удивления даже руками всплеснули. После стали держать совет и порешили: «Пусть об этом помнит народ на долгие времена». Пригласили многих плотников из столицы и воздвигли пагоду. Вот благословенные проценты!

А у того купца в домашней кладовой всегда свет горит. Имя его — Амия — известно по всей Мусаси. От родителей наследства не получил, так начал наживать добро собственным умением. Как накопил более пятисот кан[29] серебра, считай, уж состояние сколотил, а перевалило за тысячу — значит, богачом стал. От таких денег сколько еще миллионов родится! Можно здравицы петь.

Приятно видеть у людей сливу и вишню, сосну и клен,[30] да еще лучше золото и серебро, рис и деньги! Чем горами в саду,[31] приятней любоваться амбарами во дворе. Накупленное за все четыре времени года — вот райская утеха для глаз! Так решил один человек, и, хоть жил он в нынешней столице, никогда не ходил за мост Сидзё к востоку, не бывал за воротами Тамба к западу от проспекта Омия,[32] не водил знакомства с монахами, не знавался с ронинами. Простудится ли немножко или глисты заведутся — домашними средствами лечился. Днем с головой погружался в дела, ночью из дома не выходил. Только одно имел развлечение — напевал для собственного увеселения песенки, что выучил в молодые годы, и то вполголоса, чтобы соседей не беспокоить. Книг при свете лампы не читал — масло берег. Как начал жить, так ни копейки не потратил на забавы. За всю жизнь не бывало, чтоб он оборвал, нечаянно наступивши, шнурок от сандалий или порвал рукав о гвоздь. Во всем был осмотрителен, за одну свою жизнь накопил две тысячи кан и достиг восьмидесяти восьми лет. «Вот счастливец!» — говорили все и просили вырезать палочку заглаживать рисовую меру — на счастье.

Но каждой жизни приходит конец. Старик внезапно умер, когда сеял осенний дождичек, а у смертного ложа остался единственный сын. Все наследство ему досталось! В двадцать один год богачом стал!

Сынок больше отца почитал скупость. Толпе родственников даже одной палочки для еды не подарил на память.[33] Кончился седьмой день траура, а на восьмой уж он отворил ставни в лавке и сердцем и душой предался делам. Чтобы не проголодаться раньше положенного часа, даже на пожар посмотреть и то быстро не бегал. В таком мелочном скряжничестве и проводил дни, и вот наступил закат года, рассвело, а он и подумал: «Ведь сегодня как раз годовщина, поминки по отцу!» И пошел в приходский храм. На обратном пути вспомнил прошлое, и слезы покатились на рукав: «Ведь вот эта домотканая цумуги в клетку, еще папенька ее носил, приговаривая — сносу ей нет! А тут как подумаешь, какая печальная судьба! Проживи он еще двенадцать лет, было бы ровно сто. Молодым изволил умереть. Вот незадача! Ведь в убыток ему это!» Даже и тут на первом месте жадность. Так шел он домой, как вдруг возле Мурасакино у бамбуковой изгороди вокруг огорода лекарственных трав сопровождавшая его служанка подняла какое-то письмо той же самой рукой, что несла пустой мешок из-под жертвенного риса, и подала ему. Он взял и посмотрел: «Госпоже Ханакава от Дзисана». На обороте подпись, заклеено рисовым тестом, тщательно приложена печать, а сверху затейливо выведено кистью: «Пять великих бодисатв силы».[34]