— Я совсем не испугалась.

Она не производила впечатления обиженной или оскорбленной, но о тайне больше не расспрашивала и держалась так, словно вообще ничего не произошло.

Лукаш понять не мог, что все это значит. Почему все, как заговорщики, вдруг набрали воды в рот, словно взяв друг перед другом обязательство упорно молчать? Может ли быть, чтоб золотой лис на самом деле их не интересовал? Чтоб их не брало любопытство, как он выглядит и как великолепно светится в темноте? Почему эту тему так старательно избегают, осторожно обходя ее издали? А что все стараются пройти потихоньку мимо нее, это было для Лукаша совершенно ясно. И конечно, он мог бы быть доволен, что их обоих — его и лиса — оставляют в покое, если б вскоре не обнаружилось, что это не тот покой, какого можно себе пожелать.

Дружеские отношения Лукаша с лисом складывались как нельзя лучше, оставаясь неизменно искренними и нежными, но, при всем том, имели всегда несколько отрывочный и случайный характер, развиваясь не столько как хотелось и нужно было им двоим, сколько в зависимости от положения в доме. Так, например, все вечера для этой дружбы, в сущности, пропадали даром, так как Гжесь имел привычку читать в постели, а ясное дело, пока он не погасит свет и не заснет, о свидании с лисом нечего было и думать. Днем Гжесь готовил уроки, а по утрам?… Ах, об утренних часах лучше вовсе не говорить. Утром так мало времени, что еле успеваешь поздороваться. И мало-помалу Лукаш начал понимать, до какой степени горьки и отравлены чувством неудовлетворенности могут быть самые лучшие сердечные порывы, .когда ими нельзя поделиться с другими людьми. Оказывается, то, что надо хранить в тайне, обладает не только прелестью необычайного, но, кроме того, полно печали, тем более мучительной, что иногда трудно бывает определить, что преобладает в такой любви: счастье или боль. Оказалось также, что люди, даже самые близкие, черствы и плохо тебя понимают.

Несмотря на этот факт, Лукаш не потерял надежды, что наступит день, когда создавшийся в доме заговор молчания вокруг лиса распадется. Он не знал, как и когда это произойдет, но все время таил в душе уверенность, что решающий шаг в этом направлении будет сделан матерью. Порой он даже начинал подозревать, что мать давно уже нанесла визит лису, да кто знает, не вместе ли с отцом, — и если ничего об этом не говорит, то, может быть, только чтоб не сделать неприятное Гжесю, который, мы знаем, увидеть лиса попросту не мог.

Однако когда прошло несколько дней и в доме не случилось ничего, что можно было бы счесть предвестием назревающих перемен, Лукаш стал серьезно беспокоиться. Потерял аппетит, побледнел, ходил сонный и осовелый, так что однажды вечером на это обратил внимание отец и после ужина взял его к себе на осмотр.

Лукаш молча дал себя выслушать. Дышал обыкновенно и глубоко, носом и ртом, покашливал и снова дышал, поднимал руки кверху и вытягивал их вперед, наконец, послушно перестал дышать, когда отец, сказав: «не дыши!»— приложил холодный стетоскоп ему к сердцу.

Тут в кабинет вошла мать.

— Ну что?—спросила она.

Отец, выпрямившись, похлопал Лукаша по голым плечам.

— Все в порядке.

Но Лукаш хорошо знал, что это не так, хотя и в другом смысле. И в тот же вечер, воспользовавшись присутствием матери, что бывало не часто, постановил предпринять, не откладывая, важные, решающие шаги. Так удачно получилось, что на этот раз Гжесь погасил свет раньше обычного — еще не было девяти — и почти сейчас же заснул. Лукаш только этого и ждал. Он сел на постели, нашел ощупью туфли и тихо прошел в переднюю.

В обеих комнатах — материнской и кабинете отца — был свет, но одного Лукаш не предусмотрел: что мать может быть не одна. У нее был отец, они разговаривали, и, так как дверь в переднюю оставалась открытой, было отчетливо слышно каждое слово. Уже первая фраза, услышанная Лукашем, заставила его остановиться.

— Знаешь, меня тревожит Лукаш, — сказал отец. — Тебе не кажется, что с ним что-то происходит?

— Не знаю, — задумалась мать. — Мне иногда кажется, что мы попросту страшно мало знаем о наших детях. У нас на них никогда не хватает времени. Как будто живем вместе, а на самом деле каждый сам по себе.

— Разговаривал он с тобой когда-нибудь о золотом лисе после той истории с Эмилькой?

— О золотом лисе? — В голосе матери звучало удивление. — Нет, откуда же? Он, наверно, о нем забыл. Такие детские фантазии обычно недолго длятся.

— Ты думаешь?

— Да…

— А я в этом совсем не так уверен. И, откровенно говоря, сомневаюсь даже, правильно ли ты поступила, поощряя это его фантазирование. Мальчик страшно впечатлительный, а ты еще укрепила в нем склонность к химерам.

Минуту царило молчание.

— Знаешь, — заговорила мать, — я сама об этом думала. Но должны ли мы отнимать у детей право фантазировать? Или я должна была сказать ему прямо: «Не болтай глупостей, Лукаш; тебе привиделось; никаких золотых лисов нет»?

— По-моему, да, — сказал отец.

— А мы в свое время не фантазировали? Вспомни хорошенько.

— Мы — другое дело. Да, у нас были разные фантазии, и не только в детстве, но мы получили за это от жизни порядочно подзатыльников. И лучше пусть наш опыт не будет примером для наших детей. Теперь человек должен с детских лет приучаться жить мыслями и чувствами, общими со всем обществом. Ну, скажи сама, какая участь ждет человека, который захотел бы думать иначе, чем все? Ведь пути познания и оценки у нас общие, это ясно, не так ли? И если мы уже начали привыкать к мысли, что иной раз говорим не совсем то, что думаем, — зачем же нашим детям кривить душой?

— Ты устал? — спросила мать вполголоса.

— Да, — ответил он. — Мы все устали. Но что из этого? Тем больше оснований оберегать разум наших детей.

— Не знаю, может быть, ты все это сильно преувеличиваешь, — помолчав, отозвалась мать. — В общем, эта история с лисом — пустяк…

— Да, пустяк, — согласился отец. — Но совсем не пустяк, по-моему, некоторые черты характера Лукаша. Не знаю, может быть, с моей стороны это капитуляция, а может — правильное понимание нашего времени, только мне кажется, что лучше всего ничем особенным не отличаться от других людей. Я не хотел бы, чтобы наш сын…

Тут он перешел к себе в кабинет и продолжал говорить оттуда, но слов уже нельзя было разобрать. Лукаш прижал ладони к сердцу и минуту стоял, прислонившись лбом к нише.

Не все из этого разговора он понял, но одно вдруг стало ему ясно: мать никогда золотого лиса не видала, — больше того, как и отец, как Гжесь, как Эмилька, как все вообще, не допускала возможности существования золотого лиса и, значит, провела его, Лукаша, гадко обманула, обошлась с ним, как с глупым ребенком, которому можно оказать снисхождение, позволить ему верить в какие-то сказки. Так что последняя опора, самая надежная и, казалось, неколебимая, тоже изменила. Все отказались от золотого лиса, все перечеркнули его и выгнали из своей жизни. Но почему, почему? Что он им сделал? Разве он не добрый, не красивый, не дружелюбный? Разве не распространяет он вокруг себя самое восхитительное на свете золотое сияние? Разве он неохотно выслушивает то, чем с ним хотят поделиться? Разве не услаждает он одиночество своим присутствием? Разве не помогает ткать легкие, летящие вдаль мысли? Не шевелит теплых чувств в сердце? И разве он лукав, разве он строит козни? «Ах, лис, лис, — с болью подумал Лукаш, — зачем от тебя отреклись? Почему никто тебя не ценит? Отчего никто не жаждет увидеть тебя? Но ты есть, ты существуешь, тебя слышно и видно, лис, дорогой мой лис!»

Таким образом, с этого памятного вечера в отношениях Лукаша с золотым лисом наступил совершенно новый период, уже без иллюзий и надежд на то, чтобы столь значительное для них обоих могло встретить со стороны самых близких людей понимание и поддержку. Если б хоть им можно было жить вдвоем где-нибудь в пустыне или в глуби безлюдных пущ, где еще не ступала нога человека и ни один человеческий голос не нарушал лесной тишины… Но в том-то и беда, что они находились среди людей, со всех сторон окруженные ими и их бесчисленными делами, словно бурной, стремительной, широкой рекой. Какой маленькой и хрупкой казалась порой Лукашу его тайна! Она плыла где-то здесь, посреди глубоких мраков равнодушных пространств, сияя одиноким светом, — но к каким берегам, к какому будущему, куда могут занести ее враждебные ветры? И вот все чаще и чаще получалось, что, когда домашние обстоятельства складывались благоприятно и предоставляли ему возможность побыть с лисом подольше, он, подойдя к шкафу, не находил иных слов, кроме короткого приветствия, в котором старался излить всю свою скорбь: «Добрый день!»— отвечал лис. И потом оба молчали, прижавшись друг к дружке, окруженные со всех сторон безмолвием золотого сияния.