Медсестра лазарета рейхсканцелярии Лиз Линдехорст показала Герде, где ей жить и как выполнять свои обязанности. Целый день 28-го Герда стирала наверху, на кухне, где была горячая вода, а 29-го ей приказали бросить тут все и спуститься в бункер, чтобы работать там. Сына велели оставить наверху, но она в ужасе ухватилась за него, и эсэсовец, как и те двое, махнул рукой: «Ладно, некогда, забирайте!». Герда стала стирать внизу; ей отвели закуток в комнатке, где лежали раненые и куда была выведена труба, по которой все еще подавалась горячая вода, и Герда работала, стирала, не разгибая спины, ничего не видя, не слыша, только изредка справляясь у кого-нибудь о сыне, которого взяла к себе добрая фрау Геббельс. Мальчик сам иногда забегал к ней, часто вместе с младшей девочкой Геббельсов Хайди: дети садились на корточки, надували пузыри из падающей на пол мыльной пены и не хотели уходить, даже пробовали прятаться, когда их звали.

Герда стирала, стирала, и одна мысль сверлила ей мозг: «Когда же мы отсюда выберемся?». Особенно когда стены бункера начинали как-то странно подрагивать. Секретарша Кристиан пришла за чистыми рубашками и сказала, что русские танки на Вильгельмштрассе. «А когда же мы…» – начала Герда, но Кристиан ее оборвала: «Пока фюрер жив, мы останемся!» – «Вы что, не поняли, фрау, – бросил ей раненый эсэсовец с гангреной, – никуда вы отсюда не выберетесь. И мальчишка ваш – тоже».

30-го, около десяти утра, когда Герда все еще стирала, за ее спиной раздался топот; раненые приподнялись, все взгляды потянулись к двери. В лазарет вошел Гитлер. Минуту он стоял, обводя лица покрасневшими глазами; судорогой у него свело щеку, и он резко прижал к ней ладонь, точно дал себе пощечину. Потом кивнул всем и вышел. Кто-то зарыдал в голос; кто-то истерически расхохотался.

«Он… простился», – догадалась Герда. Ее почти не тронуло, что она видела фюрера так близко; она думала только о сыне: может, теперь их выпустят? Но время шло, а она все стирала, стирала… Стены вокруг потряхивало, и казалось, вот-вот все рухнет и разверзнется ад, потому что ад был теперь над головой, а в нем ее старший мальчик. И она начала молиться и молилась, молилась над грязной пеной, привычно повторяя эти слова: «Фюрер, мой фюрер, данный мне Господом, спаси и сохрани мою жизнь, фюрер, мой фюрер, моя вера, мой свет… умри же, наконец! Умри же! Умри…».

Из всех подвалов и бомбоубежищ выползал сейчас в пылающий воздух Берлина этот жаркий сухой шелест тысяч материнских губ – молитва арийской матери, самая бессильная из материнских молитв.

Последний век, остававшийся до символического начала новой эры, Рим доживал смутно и кроваво. Сулла и Марий, разгромив Митридата, попеременно захватывали город, устраивая жуткую резню, и горожане по утрам, случалось, гадали, чьи обезглавленные тела опять сбросили ночью в сточную канаву у Фламиниевой дороги: сторонников ли диктатуры или защитников демократии, вскормленной молоком волчицы – голышом-то все выглядели одинаково.

«Петушиные бои» полководцев раздразнили зверя, дремавшего в недрах римской государственности – восстание Спартака грозовым порывом развеяло на время все распри: молодой Красс и молодой Помпей грозили всем – оптиматам и популярам, всадникам и плебеям, а Рим праздновал и обжирался. Рим любил своих победителей. Особенно таких, кто умел хорошо кормить и хорошо развлекать – как умел это молодой, удачливый полководец и неукротимый интриган Гай Юлий Цезарь. Разоряя несчастную Галлию, Цезарь гнал в Рим стада рабов, табуны лошадей, обозы с золотом на сорок миллионов сестерциев; оплачивал грандиозные представления в цирках, пиры и увеселения, превращая будни свободных римлян в вечные праздники Сатурналий.

Поэты-неотерики искали новые формы, чтобы воспеть щедрого проконсула; и только Цицерон еще рисковал порой напомнить гражданам Рима строчки из Квинта Энния: «Нравами древними держится Рим и доблестью граждан…».

Но ничто не длится вечно: опустошенной, смердящей трупами Галлии стало нечем кормить алчущий Рим. Средства Цезаря таяли, и осталось ему последнее: стравив Помпея с Крассом, самому сделаться популяром, снять золотую пряжку со своей хлены[1] и заговорить с толпой языком Тиберия Гракха.

За полвека до новой эры Цезарь снова перевернул римский мир: богатство переставало быть доблестью; плебеи расправляли плечи, патриции переходили в плебеи, чтобы иметь право избираться народными трибунами и выдвигать популярные законы. В атриях курили благовония богам и возносили хвалы простоте, стоицизму, спартанским добродетелям…

И снова на Рим поползли тучи; триумвират распадался, надвигалась гражданская война. В сумерках становилось опасно, как по ночам, Палатин вымирал; по улицам носились какие-то тени, порой они сходились, и снова звякали мечи, под хриплые возгласы лилась кровь. Но римляне больше не рассматривали голые обезглавленные тела в канавах: помпеянцы ли это или цезарианцы ли – Риму уже стало все равно. Рим разлюбил всех политиков. Рим снова начинал прислушиваться к поэтам.

В борьбе с Цезарем сторонники сенатской республики были уже обречены и готовились приспособиться к поражению, но поэты еще дрались, пуская сатиры и в изъеденных коррупцией приспешников Цезаря, и в непристойно распухших от золота вольноотпущенников Помпея, порой попадая точно – кому в лоб, кому в глаз. Рим гоготал над эпиграммами Цинны, Катона и Корнифиция. Политики теряли терпение: цезарианцы и помпеянцы приложили немало сил, растащив поэтов по триклиниям. Прикормленные поэты сохранили зубы; остальным их повыбивали на темных улицах Рима, и только один все продолжал кусаться и скалиться. Его звали Гай Валерий Катулл.

Он был уже болен, беден, отвергнут семьей, брошен любимой, растерял друзей… Его бранили, осуждали, высмеивали, ему угрожали, на него писали пародии, но Рим знал: пока Катулл пишет, Правда еще порой отверзает в Риме свои уста.

Вообще-то он был лириком и никогда не полез бы в это, если бы не было так тошно.

Однажды на него напали, приставив к горлу нож. «Клянись, что ты с Цезарем! – потребовали убийцы. – Или отправишься к Харону!» – «Что ж, старикашка Харон давно заждался Катулла!» – воскликнул Гай Валерий, приготовившись к смерти. Но двое случайных прохожих, услышав его имя, бросились ему на помощь; один так махал дубиной, что разметал всех. «Знаешь ли ты, что дрался против цезарианцев?» – спросил его Катулл. «Я дрался за Катулла», – был ответ.

А потом Цицерон, отставленный, обиженный на всех, дал ему совет: «Пока тебя слушают, – сказал оратор поэту, – не трать время на поиски рифм. Ступай сегодня же на Форум и обратись к гражданам прямо».

И зачем только он послушался?! Тяжелая тога, на которой так и не легли все складки, давила на плечи; слова выходили злые и не складывались. Ему жидко хлопали… Уже затемно он плелся домой, ругая себя и утешаясь мыслями об «Аттисе», незаконченной поэме. Он не сразу заметил, что его преследуют. А когда понял, выкрикнул свое имя, надеясь на помощь. И она пришла бы: целая толпа муниципалов, только что приехавших в Рим, валила от Капитолия, должно быть, в какой-нибудь трактир. Убийцы остановились. «Да это тот, что болтал на Форуме! – вдруг воскликнул один из муниципалов, присмотревшись. – Все они мелют горох! А великого Катулла я узнал бы по первому же слову! А этот – лжец!» И толпа отвалила. И наемники сделали свое дело.

А выводы? Как сказал бы римлянин: «Ad libitum», что означает – как угодно, на выбор.

«Король умер! Да здравствует король!» – в последний раз эта традиционная формула преемственности королевской власти была произнесена французами в разгар Великой революции, 21 января 1793 года.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».