– Во-первых, – говорю, – мне на завтра четыре воза нужно и десять человек, только таких, чтобы можно было ценную вещь в руки дать, чтоб не роняли.

– Возов, – встряла Кара, – не нужно. Нужно четырех волов.

Я к ней повернулся.

– Ты чего, – спрашиваю, – рыжая? Ты же грузовики видела? Какие четыре вола? Их и стадом не утащишь.

– Грузовики ваши, – отвечает, – я видела. А ты волов наших – не видел.

Я рот открыл – и обратно его захлопнул. Волов-то я местных действительно не видел. А вдруг эти волы вроде того яблочка – танк на горбу утащат.

– Ладно, – говорю, – этот вопрос пока снимается. А насчет остального – посмотрю, прикину, а потом и поговорим. Вечером.

– Лучше утром, – говорит Аулей.

Ну да. У них же тоже утро вечера мудреней.

Перво-наперво я к кузнецу пошел, про треногу договориться. Кое-как объяснил ему, что требуется. Конструктор с меня, правда, хреновый, хорошо еще, сам кузнец понятливый оказался.

– Хорошо, – говорит. – Сделаю. Тем более что эта, как ты сказал?

– Турель, – говорю. – Турель уже готовая есть. Только треногу соорудить и в кузове укрепить.

– Сделаю. Больше ничего не надо?

Я кузницу осмотрел – хорошая кузница. Даже не просто кузница – мастерская хорошая. Причем все инструменты аккуратно на стене развешаны.

– Слушай, – спрашиваю, – а ключ гаечный сможешь сделать?

– Если объяснишь, – усмехается, – что это такое – смогу.

Я объяснил.

– Сделаю, – говорит. – Это просто. Мне главное – размеры точно знать.

– Размеры я тебе скажу. Я тебе даже образец предоставлю.

Ладно. После кузницы пошел местность осматривать. Рыжая, само собой, как тень тащится. Я уж на нее и внимание обращать перестал.

– А зачем, – спрашивает, – тебе этот галечный ключ потребовался?

– Гаечный. Головы кое-кому поскручивать.

– Я серьезно.

– И я, – говорю, – серьезно.

Пришли в ущелье. Смотрю – слева склон отвесный, не всякий «эдельвейс» заберется, а справа тоже крутой, но все ж таки более пологий. И, что приятно, ровный. То есть лезть по нему как раз из-за этого неприятно – зацепиться толком не за что и укрыться, если что, тоже негде. Но для моих планов – самое то.

– А скажи-ка мне, не-рядовая Карален, – спрашиваю, – ты на этот склон забраться пробовала?

– Это очень опасно, и потому мой отец запретил. И не только мне.

– Так ведь я не спрашиваю, опасно или нет? Я тебе какой вопрос задал? Была ты там, наверху? А?

– Была.

– Вот и отлично, – говорю. – Показывай дорогу.

– Куда?

– Как куда? Наверх.

Рыжая на меня восторженно так уставилась.

– А если сорвемся?

– Если сорвемся, – говорю, – значит, плохие мы с тобой бойцы и в Красную армию не годимся.

Полезли. И вот тут-то я об этом пожалел. Когда снизу смотришь, вроде и склон не такой крутой, и уцепиться есть за что, да и не так уж высоко. А наверху сразу вспоминаешь, что на муху ты не похож, а другие насекомые с потолка, случается, падают. Прямо в суп.

Черт, думаю, хорошо хоть обмундирование запасное теперь есть. А то ведь изорву на этом склоне гимнастерку к чертовой матери. И веревку надо было взять уже, раз полезли, а то как спускаться будем. Высоко ведь. Вечно ты, Малахов, пути отхода не продумываешь. Как тогда, на станцию в грузовике въехали, а выбраться с той станции, когда вокруг эсэсовцев полно… Вот так и сей… И тут сорвался.

Повезло. Проехал пару метров и повис. Хватаюсь за какой-то камешек и чувствую, что ноги-то в воздухе болтаются, а камешек, зараза, поддается. И ухватиться поблизости больше не за что.

Черт, думаю, надо же, как обидно. Когда к немцам в тыл ходил, даже ранен ни разу не был, а тут сейчас посыплюсь – и костей не соберешь. И сделать-то ничего здесь толком не успел. Черт, ну обидно-то как!

Попытался сапогом опору найти – только камешки брызнули.

На шум Кара обернулась.

– Держись! – орет. И руку мне протягивает.

Черт, думаю, чтобы я, старший сержант Малахов, за девчонку хватался! Да я лучше упаду!

И тут камешек как вывернется. Еле-еле успел за рыжую уцепиться. Повис на ней всей тушей, а она зубами скрипит, но держит. Подтянулся вверх, кое-как сам уцепился, вылез. Повезло.

Добрались мы до расщелины на середине склона, перевалились через край и распластались. Лежим, воздух по кускам откусываем. Мало-помалу очухались.

Приподнимаюсь, и тут рыжая мне ка-ак влепит затрещину. Я аж на четырех точках не удержался, полетел и спиной и затылком об скалу приложился. Прямо вчерашней шишкой. Больно, черт!

– И не вздумай, – говорит, – спрашивать, за что.

Я затылок осторожно потрогал, посмотрел – крови вроде нет. И на том спасибо.

– А теперь, – говорит Кара, – если ты мне не объяснишь, зачем мы сюда залезли, я тебя вниз сброшу.

Я уж было хотел съехидничать, что затащил ее, чтобы наедине побыть, но вовремя одумался. Во-первых, все равно не поверит – вот если б я один залез, от нее подальше. А во-вторых – ведь и в самом деле сбросить может, даром что сама затаскивала. С нее станется.

– А ты посмотри, – говорю, – какой с этой площадки великолепный вид открывается. Все ущелье как на ладони. Это же не площадка, а замечательнейшее пулеметное гнездо.

Даже если пушку через мост перетащат – пока развернут, пока нацелят, а с восьми сотен метров крупнокалиберная пуля орудийный щит насквозь прошьет и кого хочешь за этим щитом достанет. В общем – мечта, а не позиция. Только минометом и выковыряешь. Да и то – скала над головой. Готовый дот.

Рыжая, по-моему, сначала скинуть меня хотела. Но одумалась, прикинула – дочь командира все-таки – и тоже загорелась.

– Здорово, – говорит. – Только как пулемет сюда затащить?

– А вот это, – отвечаю, – как раз не проблема. Прикажу – вы у меня весь самолет сюда затащите. Ладно, – говорю, – давай теперь спускаться, а то к ужину опоздаем. Если ты меня и в этот раз не уронишь – сахар дам.

И тут она мне вторую затрещину залепила.

И приснилось мне в ту ночь, что стою я по стойке «смирно» посреди нашей землянки, а на лежанке развалился старший лейтенант Светлов – рожа небритая, правая рука на перевязи – и нотацию мне читает. Мол, такой я сякой, Малахов, засмотрелся на женские ножки и позволил себя с ног свалить, а потом встал раньше времени, не восстановив до конца координацию, – он у нас тоже слова умные знает – и поэтому улетел второй раз. И, спрашивается, какой я после этого разведчик, если мне, как выяснилось, достаточно юбкой перед носом помахать, и я, Малахов, все на свете забываю, и где, спрашивается, моя моральная стойкость и прочая сознательность и как после этого со мной можно за линию фронта ходить, а вдруг мне там какая-нибудь блондинка-эсэсовка попадется, и выложу я ей все, что знаю и не знаю, стоит ей только передо мной устроить этот, черт, какое же это он слово-то ввернул, не немецкое даже, а совсем уже иностранное, на эс начинается, раздевание, короче говоря.

Я стою, слушаю его, а сам думаю – ну и зануда же ты Славка, никогда за тобой такого не замечал. Тебе-то хорошо, ты в свои двадцать восемь успел уже женой обзавестись, а мне? И вообще, тебя бы на мое место, а я бы в сторонке постоял и посмотрел, как бы ты эти ножки игнорировал и как бы ты даже со здоровой рукой против рыжей устоять попробовал. Тоже мне, замполит нашелся, сам же рассказывал, как перед войной драку в ресторане устроил, а все из-за того, что пьяный танцевать полез. И фиг я теперь, Славка, батареи от твоей рации таскать буду. Сам ищи дураков, а я лучше пару лишних гранат в мешок положу.

Я ему, когда он закончил, так и сказал.

– Мало тебе, – говорю, – старшина Раткевич мозги чистил.

И проснулся.

Открыл глаза, смотрю – что такое? Когда это они успели красные занавески на окно повесить?

Встал, проморгался, к окошку подошел – а это, оказывается, никакие не занавески. Восход солнца. У нас и закаты-то такие кровавые редко бывают. Словно кто-то над горизонтом первомайский транспарант развернул и только лозунг написать забыл.