— Что, забыл?

— Ага.

Я переклеиваю цигарку и отхожу в дальний угол, чтобы прикурить. Но не успеваю чиркнуть колесиком зажигалки, как вокруг меня собирается почти весь оставшийся гарнизон.

— Сорок, — просит Данилин.

— Двадцать…

— Десять…

Я делаю три глубоких затяжки и передаю Данилину.

Данилин хочет повторить мой маневр, но на третьей затяжке его обрывают. Бондаренко затягивается только раз. «Бычок» докуривают остальные, перехватив его соломинкой.

Я подхожу к Подюкову. Он стоит, навалившись плечом на оконный косяк. Лицо его мрачно и непроницаемо, словно все, чем жил до сих пор, Сережка похоронил здесь, в этих разрушенных стенах.

— Ты о чем? — спрашиваю я.

Не меняя позы, он поворачивает голову и равнодушно роняет:

— О чем можно думать в этой ловушке…

— А ты не унывай.

— Я не пацан, уговаривать меня не надо.

Сережка действительно уже не пацан, каким я его знал там, на Харьковщине, когда мы прибыли в батальон, От того прежнего Сережки не осталось и следа. Теперь он солдат, солдат закаленный, испытанный, суровый, с тонкой, но глубокой поперечной складкой на лбу.

Мрак быстро сглаживает развалины, заполняет воронки и просачивается к нам. Следы усталости на лицах бойцов разглаживаются, и скоро все мы сливаемся со стенами вдребезги разбитого вестибюля.

Напрягая все силы, противник, после авиационной и артиллерийской подготовки, ранним утром 11 ноября еще раз попытался смять дивизии Людникова, Горишного, Соколова, Гуртьева, Батюка. Бои шли за каждый метр земли. Днем немецкое командование бросило резервы с танками. Обескровленные части Горишного не в силах были противостоять бешеному натиску фашистов, которым наконец удается выйти к Волге на участке в пятьсот-шестьсот метров.

Дивизия Людникова оказалась отрезанной от основных сил армии. Мощный ледоход на Волге, к которому фашисты приурочили свое наступление, надолго сковал движение судов Волжской флотилии. Мы оказались окончательно отрезанными от левого берега.

— Сережка, не спи, — шепчу я.

Он с усилием раскрывает глаза, а через мгновение его голова снова вздрагивает, падает на грудь. Я снимаю пилотку и выставляю голову в окно. Сухой колючий ветер слезит глаза… и только. У меня тоже нет сил бороться со сном: стоит только мигнуть — и уже трудно раскрыть непослушные веки.

Сережка спит стоя. Он не храпит и даже не сопит. Он просто в забытьи.

Я сквозь слезы присматриваюсь к предметам, очертания которых расплывчаты, и потому предметы кажутся живыми. И даже мертвецы тоже кажутся живыми. А мне не страшно. Пусть себе оживают, встают и идут, куда им вздумается, лишь бы нас оставили в покое.

Везде вокруг слышны шорохи: и в коридоре, и за стеной, и под потолком, и на улице. На каждый подозрительный шорох мы отвечаем выстрелом.

Немцы тоже боятся и освещают подступы к дому ракетами. При каждой такой вспышке я стараюсь лучше приглядеться к трупам. Бывает, что среди мертвых прячутся живые.

По-видимому, ночные вылазки фашистам не по вкусу. Но я ошибаюсь. Они стерегут каждое наше движение, каждое окно. Они пробуют разбирать баррикады с той стороны. Пахомов, Ситников и Шубин делают по выстрелу. Кто-то со стоном падает, кто-то убегает по коридору.

А веки тяжелеют все больше и больше. Я тру себе уши и нос, даже пробую приплясывать; но сон, словно стопудовый груз, давит на плечи, прижимает, сковывает. Скоро явь и видения путаются, вихрятся, пугают, заставляют вздрагивать… За моей спиной кто-то шепчется. Я узнаю голоса Бондаренко и Данилина. Не могу понять, зачем это они делают. Ведь так хорошо молчать, молчать…

— Быков!

Я пробую сообразить, кому принадлежит эта фамилия.

— Быков!..

Я с усилием поднимаю веки. Кто-то кладет руку мне на плечо.

— Спишь? — спрашивает Данилин.

— Нет, вроде бы нет.

Я прихожу в себя и трясу Подюкова. Он сонно мямлит:

— Не-е тронь, брось… я не хочу…

— Сережка, проснись!

Он поднимает голову и несколько раз мотает ею, чтобы отогнать сон.

— Погодь спать. Я сейчас.

Бондаренко, Данилин и я отходим в угол. К нам присоединяются Шубин, Ситников и Смураго.

— Вот что, хлопцы, — негромко говорит младший лейтенант. — На завтра у нас нет патронов. Фрицы вот-вот ворвутся к нам. Давайте посоветуемся, как быть.

Первым начинает Данилин:

— Имеем ли право оставить позиции?

— Я думаю так, товарищи, — голос Бондаренко звучит задумчиво и строго. — Если нас перебьют, от этого толку все равно будет мало. Но если сумеем пробиться к своим, мы еще принесем пользу.

— Что вы предлагаете?

— Пробиваться!

— А как? — спрашивает Ситников.

Бондаренко дует на раненую руку и говорит;

— Надо разведать местность — может, удастся проскочить.

— Приказывайте: кому выходить, — отзывается Смураго.

— В таком деле я не могу приказывать.

Мы молчим минуты две.

— Быков, согласен? — вдруг спрашивает меня Данилин.

— С кем? — спрашиваю я.

— Ну хотя бы со мной.

— Ладно, идет. А Подюкова не прихватим?

— Здесь тоже нужны люди, — говорит Бондаренко.

На этом наше совещание закончилось.

Младший лейтенант дает мне чей-то автомат, в диске которого есть еще патроны. Данилин берет свой и чудом сохранившуюся противотанковую гранату.

Сережка с укором говорит мне;

— Опять без меня, не мог сагитировать.

— Мы же не долго, Серега. Вот выйдем, посмотрим и обратно.

— Рассказывай. Не мог уж…

В самую последнюю минуту с согласия младшего лейтенанта к нам присоединяется Смураго. Это низенький, сухой человек, обросший черной щетиной. И весь он точно репей. Хватка цепкая, сильная, деловая. Мне ни разу не доводилось прежде слышать его голос. Говорили, что он в один день потерял жену и двух детей. Но об этом мы его не спрашиваем.

Мы по одному вылезаем в окно; двери завалены трупами и, кроме того, за ними наверняка наблюдают. Я выхожу за Данилиным и залегаю рядом с ним в воронке среди мертвецов. Смураго не успевает забросить на подоконник ногу, как с треском взлетает ракета. Я и Данилин жмемся к убитым, притворяясь мертвыми.

Ракета гаснет, рассыпаясь на множество искр. Смураго переваливается к нам.

— Учуяли, сволочи, — шепчет он.

— Ни хрена они не учуяли, Это от страху они, — отвечает старший сержант.

Мы с минуту прислушиваемся. Тихо. Только ветер треплет обрывки проводов, которые звякают о стены и надтреснуто бренчат. За Волгой вспыхивают стрельчатые дорожки прожекторов и болтаются из стороны в сторону, как будто их тоже раскачивает ветром. Вот они скрестились высоко в небе, осветив серебряный крестик бомбардировщика. В это пересечение вяло поднимаются желтые и красные бусы очередей. Вокруг крестика появляются рассыпчатые гроздья разрывов.

Нам некогда смотреть в небо. Данилин у нас за вожака. Он первым карабкается по стенке воронки, сжимая в одной руке автомат, в другой — противотанковую гранату. Я ползу рядом с ним, натыкаясь на ледяные руки мертвецов. Эти руки со скрюченными пальцами упруги, как живые. Иногда одежда цепляется за них и они шевелятся, как будто грозят нам. Даже в темноте я различаю глаза убитых. Они у всех одни и те же — оловянные, с фосфорическим отливом.

Через полсотни шагов мы слышим затаенный говорок. Прислушиваемся. Слова непонятны и доносятся откуда-то из-под земли. Данилин указывает рукой в мою сторону. Это значит: я должен обследовать местность в радиусе нескольких метров. Я ползу на говорок и сразу же натыкаюсь на люк канализационного колодца. Но заглянуть у меня не хватает мужества.

— Яволь, яволь, — вылетает оттуда.

Я делаю Данилину знак. Он подползает ко мне.

Кто-то внутри зевает, потом кашляет.

— Давайте, — в самое ухо старшего сержанта говорю я. Для убедительности прибавляю: — Фрицы, слышал сам.

Данилин толкает меня в плечо, чтобы я отполз. Потом он копается с гранатой и опускает ее в дыру. Еще не успевает взорваться граната, а истошные крики уже заполняют пустоту колодца. Нас встряхивает, и белый столб дыма повисает над круглой дырой.