— Вот это панятно, — отозвался Церетели. — А как зовут моего, так сказат, патэнцыалного спасителя?

— Прежде чем я назову вам его имя, мне нужны твердые гарантии того, что мое имя никоим образом не будет фигурировать в криминальной стороне дела.

Мои функции — чисто научного плана, так сказать, серьезный научный эксперимент, который может получить мировой резонанс. И тогда и вы, многоуважаемый Мамука Шалвович, не останетесь внакладе.

— Я на все сагласэн, — без раздумья объявил Мамука Церетели.

— Вот и прекрасно. — Монахов открыл принесенный с собой портфель и вынул оттуда пачку бумаг.

Быстро просмотрел их и удовлетворенно кивнул головой.

— Что это? — быстро спросил Церетели.

— Это несколько документов, заранее подготовленных мной для того, чтобы вы поставили под ними свою подпись.

— Так ты заранэе знал, щто прэдложищ мнэ вот это вот такое?

— Каждый настоящий ученый, подобно шахматисту масштаба гроссмейстера, должен мыслить на несколько ходов вперед, — спокойно ответил Монахов. — Для меня все это не коммерческая сделка и не вивисекционный криминал, а важный научный опыт.

И одно это обстоятельство нивелирует все моральноэтические издержки.

— Зачэм жэ тогда вам дэньги, да еще так много, слющь? — насторожился Мамука, который из всей речи профессора уяснил только то, что для Михаила Иннокентьевича это «не коммерческая сделка».

Монахов протянул Церетели документы и усмехнулся уголками губ:

— Я мог бы ответить вам так, как Бендер ответил Кисе Воробьянинову на тот же самый вопрос: из принципа. Но я не Бендер, а вы, господин Церетели, — при этих словах в глазах у профессора промелькнула саркастическая искорка, — во всяком случае, не Воробьянинов. Так что правильнее будет ответить следующим образом: медицина остро нуждается в финансировании. Особенно та, что применяет дорогостоящие методики в технологии профилактики и лечения СПИДа. За границей с вас содрали бы на порядок больше, Мамука Шалвович, а определенного прогресса или даже некоторой задержки в развитии болезни не гарантировали бы. Так что подписывайте и зовите сюда господина Перевийченко.

— А его зачэм?

— А что, вы сами будете возиться с моим любимым и, надо признать, самым значимым в моей медицинской практике пациентом?

И по губам профессора скользнула улыбка, от которой даже видавшему виды Церетели стало не по себе…

Из вневедомственной охраны Дима Кропотин уволился, проработав там четыре дня. После этого на работу он уже не устраивался, а довольствовался тем, что платил ему профессор Монахов. Признаться, некоторое время Диму серьезно пугали все те приборы, многие — не для слабонервных, что стояли в иммунологическом центре профессора Монахова. Некоторые из этих приборов не использовали по несколько недель, потому как не было, как выражался Михаил Иннокентьевич, таких пациентов, которых имело смысл изучать на этих сложных и, вероятно, дорогостоящих приборах.

К таким приборам имел доступ только сам профессор Монахов. Всему прочему персоналу клиники было категорически запрещено даже приближаться к ним. Как говорил Монахов, несколько напичканных электроникой приборов привезли прямо из Европы, минуя Москву.

Дима несколько побаивался Монахова. Обычно словоохотливый и открытый профессор преображался, стоило ему начать работу. Лицо его мрачнело и приобретало то сосредоточенное выражение, которое обычно видишь на лицах хирургов в самый ответственный момент операции. Тонкие губы плотно смыкались и вытягивались в одну почти неразличимую на смуглом лице черту. Слова из этих губ не выходили, а как-то неловко, жестко, бочком вываливались, цедились, как сточные воды через фильтры очистных сооружений.

В такие минуты к профессору было страшно подойти и тем более задать какие-либо вопросы.

По мере того как увеличивалось время пребывания Димы в клинике на правах подопытного кролика, Кропотин все чаще задавал себе один и тот же вопрос: зачем он пошел сюда? Зачем согласился на не всегда приятные и порой весьма болезненные опыты? Конечно, за это ему платили, и платили весьма прилично, но кто знает, стоят ли эти деньги тех последствий, какими грозят эти так называемые исследования?

Профессор Монахов говорил, что способность кропотинского организма избавиться от вируса СПИДа — это точно такое же патологическое явление, как и сам СПИД, только, разумеется, не столь опасное. И его надо лечить и внимательно изучать.

Потому что минус на минус дает плюс, и эту арифметическую и жизненную истину Кропотину рекомендовалось твердо усвоить.

И Кропотин не смел ослушаться Монахова. Вероятно, потому, что чувствовал в своем организме нечто, от чего не смог бы избавиться сам, и ему требовалась помощь. Помощь такого великолепного специалиста, которым вполне по заслугам считался профессор Михаил Иннокентьевич Монахов.

Тем временем лето перевалило свой экватор: началась вторая половина июля. Илья, а особенно Владимир, все чаще стали замечать на лице у Димы холодную, потустороннюю отрешенность. Что-то определенно мучило его, что-то не давало ему покоя.

И еще — он все время смотрел на часы и на календарь. Словно приближался некий час «икс», а он не мог, трагически не успевал к нему приготовиться.

Свернув в аллею, в конце которой уже виднелись высокие коричневые двери клиники, Кропотин едва не наткнулся на девушку, которая медленно шла в том же, что и он, направлении. Дима невольно приумерил свой стремительный шаг и окинул девушку пристальным взглядом, в котором почти тотчас появился смешанный с восхищением интерес.

Она была в подчеркивающем все достоинства изящной фигуры легком и длинном светлом платье, с довольно откровенным разрезом на бедре. На плече у нее висела маленькая сумочка, которую она время от времени придерживала тонкой бледной рукой.

Кропотин подумал, что, вероятно, это нехорошая примета — восхищаться прелестной особой женского пола, мило следующей к дверям клиники, где находится «спидовая» лаборатория. Впрочем, уж кому-кому, а ему-то должно быть все равно.

И в тот момент, когда она в очередной раз поправила сумочку, Дима остановился, потому что узнал это движение, как узнал и девушку.

Словно почувствовав это, она медленно обернулась.

Это была Лера.

— А, Дима, — сказала она ровным бесцветным голосом, как будто они расстались только вчера и ничего — ничего!! — между ними не было. — Я знала, что рано или поздно я тебя встречу. Именно здесь.

— Ты даже помнишь, как меня зовут?

— Сама удивляюсь, — просто ответила она и подошла к нему вплотную, а потом произнесла так, словно говорила о сводках Гидрометцентра на ближайший дождливый четверг — спокойно, незамысловато и с легкой улыбкой на отчего-то не накрашенных бледных губах:

— Я не знаю, как мне жить.

Не знаю, наверно, точно так же, как не знал ты месяц тому назад. И как же.., как же мне теперь?

Дима не колебался.

— Прежде всего брось биться по вене, Лера, — медленно произнес он. — Ты же и сейчас.., то ли под «герой», то ли под чем еще, не знаю.

— Героин, — вздохнула она, — обычный героин.

«Эйч», как называют его некоторые мои знакомые.

Только это так.., он же слабенький. А что, в самом деле?..

— В самом деле ты ведешь себя так, будто отжила свой век, — бесцеремонно перебил он. — Сколько тебе лет? Девятнадцать? Двадцать? Двадцать два?

— Через неделю будет двадцать, — сказала Лера. — Ладно, пошли. Ты ведь в монаховский центр идешь?

Что-то не понравилось Кропотину в той интонации, с которой она произносила словосочетание «монаховский центр», какая-то подспудная угроза почудилась ему в зло-ироничной складке еще секунду назад беспомощных, обиженных губ Валерии.

Но он промолчал и так же молча распахнул через минуту перед ней массивную темно-коричневую дверь клинического корпуса.

Как только мягкий хлопок затворившейся двери отрезал все отголоски внешнего мира и они оказались в пустынном безмолвном вестибюле, полутемном и прохладном, Лера схватила Кропотина за руку и, оглянувшись на мирно дремавшего в десяти метрах от них охранника в пятнистой камуфляжной форме, негромко проговорила: