Платочком беленьким утирается.
Жарко.
Плюнул Потугин:
— Анка, неужто не стыдно тебе?
— Ну, стыдно! Что это?
— Маленько негожа: свой мужик в отлучке находится.
— Свой-то, дедушка, не сладкай.
Лошадь путают железом.
Жеребят привязывают на веревку.
Чем удержишь бабу, у которой шайтан на уме?
Нет такого железа.
Нет и слова такого.
Поднялись старики, глухо палочками постукивают.
— Айдате, больше делов не будет.
Идут гуськом, нагибаются.
В сени — молча, из сеней — молча.
На улице остановились.
— Здесь хочет жить!
10
Смирная баба у Ваньчи. Шестой год замужем ходит — поперек никогда не говорила. Крикнет Ваньча в сердцах — ее не слыхать. Ударит под горячую руку — она хоть бы слово.
Хорошая баба.
Такую и надо.
Жили и жили — никому дела нет.
Вдруг пошло…
Пришел Ваньча домой в большом расстройстве — Лукерьи нет. На двор вышел — нет. На улицу — нет… Не собаки ли съели? Вот как рассердился Ваньча, сморщился весь. Сел на кровать — бабой пахнет от толстого дерюжинного одеяла.
А бабы нет.
Ткнулся носом в наволоку пунцовую — и от наволоки бабой пахнет.
А бабы нет.
— Ушла, черт!
Ночь в окна лезет, а Лукерья нейдет. Куры заснули — нейдет.
Шибко рассердился Ваньча. То брюхом ерзает по дерюженному одеялу, то на спину повернется.
— Ушла, черт!
Ушла и ушла. Кому какое дело? И Ваньче бы наплевать, да расстройство большое. Придется лошадь на дворе ударить, чтобы сердце опорожнить.
Вскочил с кровати — колесом по избе, колесом. Выбежал в сени — Лукерья навстречу.
— Где тебя нечистые носят?
Нет, это не баба. Не та баба, которая ходит замужем шестой год. И голос не бабий. Не той бабы голос, которая никогда поперек не говорила.
— Ты, Иван, не кричи на меня!
Вся изба вывернулась наизнанку от такого голоса и половицы под ногами закачались. Замахнулся Ваньча ударить Лукерью — она его за руку.
— Ты, Иван, не бей меня больше!
— Почему не бить?
— Надоели твои колотушки. Шестой год замужем хожу — хорошего слова не слышу.
Опешил Ваньча.
Нос — Лукерьин, веснушки — Лукерьины, а самой Лукерьи нет. Это не она перед ним. Кошка! И глаза горят, как у кошки.
— Зазнается, нечистый дух! Ночью я ее все равно изобью, если будет топыриться…
Хорошо помнит Ваньча — не больно ударил, а Лукерья по-кошачьи на него:
— Ты Иван, лучше не бей меня!
Штука. Сидят на кровати, думают. Гармонь играет, девки поют. Ничего с места не стронулось. У Проскуровых огонь горит, наверное, ужинают. Сам Проскуров — за столом, баба в нижней юбке около стола. Потом лягут спать. Вообще, как полагается в крестьянском сословье. Только Ваньча с Лукерьей не могут уснуть. Сидят на кровати, думают. Спрашивает он вроде насмешки:
— Где была?
И она вроде насмешки:
— К полюбовнику ходила.
— А если я голову оторву?
— Отрывай.
Тут и началось.
Ваньча решил голову отрывать. Лукерья с кровати долой:
— Будешь драться — уйду от тебя!
— Куда уйдешь?
— У мамы буду жить.
Гожа.
Замужняя женщина будет у мамы жить.
— С кем ты удумала?
А Лукерья, словно девка, не знающая мужа:
— Не люблю я тебя, Иван, за это. Никакой ты меры не знаешь в женском положенье…
Так и уснули спиной друг ко другу.
11
У Филимоновых еще чище. Завернула подол младшая сноха и пошла, будто корова из стада. Приехали братья красноармейцы, потащили сундук из избы, словно покойника. Глядит Филимонов муж: руки силой невидимой связаны.
Ловко.
Вчера была жена, нынче нет.
Вчера чинила штаны Филимонову — нынче и чинить некому.
— Что это за чертовы порядки!
Ходит по избе Филимонов муж, зубами пощелкивает.
Воробей свою бабу имеет.
Таракан свою бабу имеет.
Какое житье Филимонову без бабы?
Налил сердце обидой — пошел в исполком. Только сейчас вспомнил: председателем исполкома выбран Андрон. Филимонов тоже руку поднимал, когда выбирали. Дотошный больно, двенадцать городов проехал.
— По какому делу? — спрашивает Андрон.
— Неприятности произошли, Андрон Михайлыч, с бабой.
— Расскажи по порядку.
Рассказал Филимонов по порядку, Андрон ему закон раскрыл советский:
— На женщину надо смотреть по-другому, к жительству не приневоливать. Бить тоже нельзя. Женское положение теперь не такое, чтобы насильно.
— А ежели я через суд?
— Все равно не получится: судить будем мы, а у нас закон.
Посмотрел Филимонов на закон — книга большая: не перепрыгнешь… Вот как обидно: весь бы закон измочалил о бабью голову — нельзя, руки связаны силой невидимой.
Идет по улице, не шаг шагает — версту. Перешагнул свою избу, свой огород за избой, глаза ничего не видят. Куда идет — никто не знает. Вышел за околицу, сел.
Воробей свою бабу клюет.
Петух свою бабу клюет.
Почему Филимонову нельзя?
На то и мужик, чтобы верх держать.
Не ударь лошадь — она тебя повезет?
Не ударь бабу — будет слушаться?
Вскочил Филимонов с кулаками, думает: "Я их убью! Пускай меня в тюрьму сажают…"
12
Чует бабушка Матрена беду-бедовую. Целый день под ложечкой щиплет. Хотела помолиться — молитва нейдет. Разные слова небожественные лезут, а молитва нейдет. Про капусту вспомнила — рубить пора. Про теленка вспомнила — наверное, пить хочет. Лезут и лезут слова небожественные. Поглядела на угодника Николая в переднем углу, а он не похож. Или с глазами что сделалось у бабушки, или с угодником. Ну, прямо не похож.
В церкви помолиться при клиросном пении — батюшки нет. Двенадцать лет служил, пока Андрон маленьким бегал. Еще три года служил, пока Андрон на войну ходил с буржуазами. Пришел с войны, говорит:
— Попа нам не надо!
Плакала бабушка Матрена, уговаривала:
— Надо!
Андрон на своем стоит:
— Не надо.
Сенин с Маркониным уговаривали:
— Надо!
Андрон на своем стоит:
— Не надо.
Всех перетянул. Вывели батюшку из большого батюшкиного дому — слез-то сколько было. Все старухи плакали, все старики головами качали:
— Не к добру!
Так по слезам и вошел батюшка в церковную сторожку ночь переночевать. Запряг утром кобылку серую, матушку с ребятишками посадил. Как цыган!
— Православные христиане! Сами видите мое семейное положение: поступлю на другую должность…
Стоит церковь запертая, колокола не звонят.
На паперти телята отдыхают.
На колокольне голуби воркуют целый день.
Висит замок общественный на дверях церковных, а снять некому. Снимет мысленно бабушка Матрена, украдочкой войдет в тишину нерушимую. Встанет на колени от великого греха, на душу положенного, горько жалуется господу:
— Ты прости нас, господи, людей окаянных. Согрешили мы перед тобой, набеззаконили. Не пошли на муку вечную в огнях гореть, удостой, господи, царства небесного.
Не смотрят угодники.
Лицом почернели, бровями нахмурились.
Нет около них дыму кадильного.
Нет над ними звону колокольного.
Ни одной свечи не горит перед покинутыми.
Третий месяц стоят под замком, словно разбойники.
— Господи, прости непутевого сына Андрона: его руки вешали замок, его слова совращали молодых. А старые люди, как лошади на приколе: восемь саженей в эту сторону, восемь саженей в эту. Во все стороны по восемь саженей, больше ходу нет.
В брюхе Андрона носила бабушка Матрена — горе.
На руках носила — горе.
Теперь сам ходит — опять матери горе.
Растет оно травой некошеной. Лежит оно тропой нехоженой. В какой реке утопить его? Два дня плакала — не тонет. Неделю плакала — не тонет. От каждой слезы растет. На солнышко посмотрит бабушка Матрена — и оттуда лезет горе. Вся жизнь — неизмеренное горе.
