- Русский крестьянин дурак! Он не умеет жить.

Сам Перекатов умел жить, но пришла Октябрьская революция, вырвала из рук крепко натянутые вожжи, мужики пошли вразброд. После февральского переворота все-таки сдерживал их. Появились всевозможные комитеты, нужны были достойные люди, честные работники, как говорилось в бумагах из города. Алексей Ильич, опытный балясник, сел председателем в волостной комитет народной власти. Лавочника Стратона втискал в земельный, племяша в продовольственный, а делегатом в уездный комитет направил бестолкового Моисея Кондрашина, любящего говорить про "суглас". Сам Перекатов, разъезжая по волости, тоже говорил про "суглас", упрашивал мужиков жить по-божьи, по совести, никого не трогать, никого не обижать.

- Не прыгайте сразу! Все ваше будет. Нам ничего не надо. Присудит закон - возьмете...

Когда не хватало силы сдерживать вешние воды, прорывающие плотины, выпускал на помощь дьякона, работавшего секретарем в продовольственном комитете. Дьякон выступал с длинной ораторской речью, украшенной поговорками.

- Старики! Семь раз отмерьте - серьезное дело. Мы вот грамотные, книжки разные читаем и то, скажу про себя, ничего не понимаю в политике. Сущность никак не уловлю. Вообще, как говорится, в Англии двести лет занимаются этой самой политикой, парламенты разные, конституции, а у нас в диковинку подвалило. Лучше повремените, старики, там видно будет, никуда не уйдет, теперь уж капут буржуазному капиталу.

Марья Кондратьевна по праздникам затаскивала стариков в школу, доводила до одури. Из тоненьких книжек, которые прочитывала она вслух, лезло на них неслыханное, стукало по вискам, утомляло, укачивало, но в голову не попадало. В ушах звенели новые пугающие слова: "социализация", "национализация", "социализм", "капитализм", "учредительное собрание".

- Вот Сибирь-то! - ругались мужики. -Эдак и от слободы откажешься, ежели все в голову забирать, истинный господь! Какая у нас голова? Решето! Наскрозь течет.

Особенно мучали партии. Остановятся на одной - текут слухи про другую. Эта хороша, эта еще лучше.

- Да сколько их? Али полсотня?

Марья Кондратьевна попугивала. Ежели, говорит, зайдете не в ту - пропало ваше дело.

- А на кой наделали этих партиев? - кричали мужики. - То ли дело одна - крестьянская! Сбиться всем в одну кучу и поднять на уру всю Расею. Пра! Это все буржуя выдумали, каянные. Тошно им, бесовым ребрам, давайте, мол, мужиков разобьем на партии, пускай аукаются...

- Ну, так как же? - опять кричали мужики. - Чагринские стоят за социал-рюценерную. Думайте!

- Чего думать-то! - сердился старик Лизунов. - Чагринские в эту, как ее, и мы туда.

- Все равно залезем по уши в воду, мы не понимай.

Несколько дней партия социалистов-революционеров стояла над Заливановом, как вешняя тучка над обожженными полями. На нее смотрели с любовью, с надеждой, жались к ней, как молодые цыплята к опытной наседке.

- Эта не выдаст. Голову оторвет любому буржую, в Сибирь за нас шла...

Первая радость короткой была. Патрин солдат Сергунька прислал письмо с фронта, строго-настрого наказал землякам, чтобы они не держались за партию социалистов-революционеров, потому что та стакнулась с помещиками, хочет воевать еще четыре года. Сам Сергунька и Сергунькина рота стоят за большевиков. Но что за большевики, какие большевики, ничего не известно. Василий Гаврилов из Саратова тоже наказывал держаться за большевиков, а Прохор Попков наказывал, чтобы держались за социалистов-революционеров.

- Слободушка! - говорили мужики. - Сын - за эту, я - за эту. Наделам делов!..

Сергунькино письмо словно крючком зацепило налаженные мысли, Прохорово - опять укладывало на прежнее место, получалась путаница, неразбериха.

- Серьезное дело, подумать надо! - сердились мужики.

- Да черт ли думать-то! - ругался старик Лизунов. - И то голова на колесо похожа. Дает ежели земли бесплатной, за ней и пойдем, чтобы от солдат не отбиваться.

Но дает ли новая партия земли и сколько - об этом никто не знал. Некоторые советовали сходить к Марье Кондратьевне, к Никанору с дьяконом. Уж кому-кому, а им наверно известно: газеты читают.

Идти не пришлось. Приехал Федякин с фронта и в первый же вечер разрубил все сомненья, опутавшие мужиков. Федякин был большевик, сеял вокруг большевистские зерна, а главный козырь, с которого выхаживал он против Марьи Кондратьевны с дьяконом, - это мир, заключенный большевиками с Германией. Слово это ловили, подхватывали, готовы были поднять на руки, если бы можно было поднять его. Оно отражалось в глазах, чувствовалось в улыбках, звенело в приподнятых голосах. Трехлетняя война, выпившая лучшую кровь, замучила страхом, слезами, отравила жизнь хромыми, безрукими, и каждому хотелось прижаться к той партии, которая несет на своем знамени скорый, немедленный мир.

Никанор со своей компанией сеял другие семена. Одни говорили, что большевики станут снимать колокола с церквей, жить с чужими бабами, как со своими. Другие уверяли, что большевики всех угонят на фабрики, на заводы, сделают мужиков "пролетариями". Перекатов, читавший газеты, рассказывал:

- Большевиков в России нет. Есть только мадьяры с китайцами, подкупленные немцами. Нарядились они в русскую одежду, хотят, погубить русскую веру.

Мужики отупели. Дождик пролил из другой тучи. Заливаново проросло небылицей, как жирная, плохо обработанная десятина.

Осенью явились солдаты, атаковали Алексея Ильича, выбили из волостного комитета. Никанор отошел в сторону. Дьякона, вешающего сахар в продовольственном комитете, заставили отчитаться. Притащил он на собрание целый архив: ведомости на людей, ведомости на пуды с фунтами, расписки, накладные, оправдательные документы. Запутался в цифрах, в золотниках, в прибывших, выбывных душах. Насчитал на самого себя восемьсот рублей перебору, чуть не расплакался и мысленно поклялся никогда не ввязываться в народное дело. В новом, волостном учреждении - в Совете рабочих, солдатских и батрацких депутатов засели беспортошники, недавно еще стоявшие перед Алексеем Ильичом без шапок, повели дело по-своему. Перекатов посмеивался:

- Пусть побалуются.

Но баловство заходило далеко, добиралось до амбаров, наполненных хлебом, до лошадей с коровами, до всего, чем, хороша была перекатовская жизнь.

8

Никанор лежал расслабленный под стеганым одеялом. Поверх одеяла торчала жиденькая бороденка, тревожно горели глаза, налитые беспокойством.

- Что с вами? - спросил Перекатов.

- Нездоровится! - вздохнул Никанор и рассказал про большевиков, о которых рассказывал Поли карп. - Сюда идут. Помилуй бог.

- Уже пришли, - покосился Перекатов.

- Как пришли?

- Вы разве не знаете?

Никанор поднялся. На лбу у него выступил пот. Долго смотрел на Перекатова с глубоким изумлением, бессмысленно перетирал склеившимися губами.

- Что вы говорите?

- Пришли и работают. Скоро полезут в амбары.

- Но где же они?

- За вашей спиной.

- За моей спиной? Большевики?

- Конечно, не вы.

- Я понимаю, - с трудом сказал Никанор, - Но на каком основании вы утверждаете?

- На всех основаниях. Ваш Сергей в одной компании с учителем, а учитель с Федякиным ведут агитацию против зажиточных, в том числе и против религии.

- Это мальчишество! - вздохнул Никанор, придерживая сердце.

- Хорошо мальчишество! - горько рассмеялся Перекатов. - Вы знаете, куда заведет это мальчишество? Если наши молодцы натравят на нас беспортошников, не избежите и вы. Конечно, дело ваше, но я не удивлюсь, когда услышу, что вас с матушкой выгонят из дому, отберут вашу одежу, а на вашем жеребенке будет разъезжать какой-нибудь Федякин с суконным рылом. Я совершенно не удивлюсь. Что посеешь, то и пожнешь...

После Перекатова Никанор долго лежал с широко открытыми глазами. Пробовал закрыть их, снова открывались они, видели страшное. Полная, нестарая попадья стояла рядом, как подрубленная береза, присыхающая сверху, печально трясла головой.