Ягайло пренебрежительно хмыкнул.
— Можешь не стараться. Я завершил приготовления на Русь и не сегодня-завтра двинусь с войсками на московского Дмитрия. Что тогда для Литвы какой-то скитающийся по ее лесам и болотам московит, будь он даже самим Боброком?
Адомас нервно провел рукой по подбородку, щипнул бороденку.
—Великий князь, о предстоящем походе на Москву я и пришел говорить с тобой.
— О походе? — удивился Ягайло. — Что смыслишь ты в воинском деле, боярин? О чем нам говорить? У меня сейчас пятьдесят тысяч воинов, с которыми Литва не раз била поляков и громила крестоносцев. Я сам поведу их на Москву. А когда мой меч нависнет над Русью с запада, с юга двинется Мамай, в результате князь Дмитрий окажется между молотом и наковальней.
— Великий князь, ты хорошо подсчитал собственные силы. А знаешь ли силы своих врагов?
— На Псковщине пятнадцать тысяч русичей, на Брянщине — двадцать, остальные русские войска в Москве и Коломне. Однако они собраны против Мамая, которого Москва страшится пуще всего, и Дмитрий не возьмет оттуда против меня ни одного воина. Я все рассчитал.
— Великий князь, ты видишь своего врага только на востоке. Скажи, разве нет его на юге? А на западе и севере?
— На литовских рубежах везде покой.
— Пока покой, великий князь. На русских кордонах тоже тишина, но разве не нависла над ними смертельная угроза? Я рассказывал тебе о моем разговоре с русским воеводой Богданом и том плане, что замыслили против Литвы московский Дмитрий с Боброком. Тогда я не поверил воеводе, а сейчас начинаю верить. Иначе для чего появился в Литве боярин Боброк, один из творцов сего плана? Зачем с ним два воза московского золота? А может, были и другие возы, о коих нам неведомо? Куда золото идет из Москвы? Ясно, что к друзьям Руси, значит, недругам Литвы… Но к каким? Тем, которые угрожают нам на юге? Или, может, на западе? А вдруг к крестоносцам? Откуда ждать Литве удара в спину, когда ты поведешь свои войска на Русь?
Адомас был прав — опасность грозила Литве не только с востока. На юг и юго-восток от границ великого Литовского княжества простиралась дикая степь, по которой кочевали орды ханов и мурз, признающих над собой единственную власть — золото. Вчера они шли в набег на Русь, сегодня — на Литву, завтра — на Польшу. Сколько сил и крови стоило Литве сдерживать этот разрушительный вал на своих южных кордонах!.. На западе и севере были поляки и немцы, послушные слуги римского папы, только и мечтающего о продвижении католичества в языческую Литву и на православную Русь. Ягайло мог пересчитать на пальцах все годы, когда на западных или северных границах Литвы не сверкали бы мечи и не лилась кровь. Боярин не грешил против истины: опыт прошлого не позволял великому князю забывать о своих врагах на юге, западе и севере.
— Я завтра же прикажу усилить наши западные и северные крепости и гарнизоны. Велю двинуть на границу со степью несколько конных полков. Я замкну все литовские кордоны на крепкий замок.
В комнате раздался дребезжащий смешок Адомаса.
— Великий князь, в результате этого ты лишишься десяти тысяч воинов и для похода на Русь останется уже сорок тысяч. А ведь ты не обменялся с московским Дмитрием еще ни одной стрелой, ни единым ударом меча.
— Пусть так, боярин. Но и с сорока тысячами воинов я отвлеку на себя русичей, что расположились на Псковщине и Брянщине. Это без малого четверть русского войска, которое собрал московский Дмитрий. Разве это не будет помощью Мамаю?
И тогда в голосе Адомаса зазвучал металл.
— Великий князь, ты думаешь и заботишься только об Орде и Мамае, твердишь все время о помощи татарскому хану. А представляешь ли, чем может обернуться эта помощь для тебя самого? Говоришь, на Псковщине пятнадцать тысяч воинов-русичей? Да, там стоят русские дружины, однако во главе их полурусич-полулитовец — твой родной брат Андрей Полоцкий. На Брянщине тоже двадцать тысяч русичей, но их главный воевода опять-таки полурусич-полулитовец — твой родной брат Дмитрий Трубчевский. Не тысячи русских воинов твои враги на востоке, великий князь, а эти двое, такие же сыновья старого Ольгерда, твоего отца, как и ты сам, — князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. Опаснее этих недругов у тебя нет никого в мире.
Ягайло вздрогнул, его лицо исказилось ненавистью, сложенные на груди руки сжались в кулаки.
— Боярин, ни слова об этих предателях, — прохрипел он. — Ни слова, прошу тебя.
Адомас внутренне рассмеялся: он всегда рассчитывал свой удар так, чтобы тот был как можно точнее и болезненнее. Он не ошибся и сейчас. Великий князь терпеть не мог даже упоминания о своих родных братьях, православных князьях Дмитрии и Андрее Ольгердовичах, вскоре после смерти их отца, прежнего великого литовского князя Ольгерда, перешедших на службу к московскому Дмитрию и ставших князьями в Брянске и Пскове. Ласково принятые самим Дмитрием и его двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Серпуховским, женатым на их сестре, тоже православной княжне, они служили Руси верой и правдой, став самыми непримиримыми врагами своего брата Ягайлы. Сколько литовских и русских князей и бояр, следуя их примеру, также отложились от Литвы, признав над собой руку великого московского князя!
Прекрасно зная это и отлично понимая причину вспышки гнева Ягайлы, Адомас тем не менее вовсе не собирался щадить самолюбия великого князя и лить бальзам на его душевные раны. Совсем не для того явился он к нему, будучи больным и едва держась на ногах от усталости. Если в заботах о благе Литвы боярин не щадил самого себя, то что ему до тщеславия и домашних неурядиц семейства Ольгердовичей!
— Проклятые изменники, из-за зависти ко мне и моему титулу они переметнулись к московскому Дмитрию!
Глаза великого князя были сужены от злости, на лице появились красные пятна.
— Нет, великий князь, вовсе не зависть или желание обладать великокняжеской властью заставили их покинуть Литву и уйти в Москву. Их матерью была русская княжна, с ее молоком они впитали любовь к Руси, с детства выросли не в язычестве или латинской вере, а в православии. Если Ольгерд и ты смотрели на Русь как на врага и шли на нее с мечом, то они видели в ней друга и звали к союзу с ней. Они хотели, чтобы Русь и Литва, как две сестры, пресекали вместе ордынский грабеж на востоке и юге, равно как папское нашествие на западе. Вот почему стали вы чужими, великий князь, вот отчего вы, трое Ольгердовичей, превратились в непримиримых врагов.
— Согласен, что московский Дмитрий сделал хороший ход, выставив против меня моих же братьев. Но почему я должен их бояться, а не они меня?
— Вы все трое — сыновья Ольгерда, вместе росли и воспитывались, у вас были одни и те же друзья. Сейчас эти товарищи детства и юности стали литовскими князьями и боярами, твоими воеводами и придворными. Но знаешь ли ты, что творится у них в душах, чего они тайно желают? Чью сторону примут они, потерпи ты хоть малейшую неудачу в борьбе с Русью? Уверен ли, что в этом случае им милее окажешься ты, а не твои братья? Случись последнее, я не знаю, на голове какого из сыновей старого Ольгерда очутится его корона.
Ягайло промолчал, отвернулся к окну. Вскоре снова донесся его глуховатый голос.
— Ты прав, боярин, я согласен с тобой. Давай не будем больше бередить старые раны.
— Хорошо, великий князь. Однако помни следующее. Татарский Мамай будет сражаться только с Русью и московским князем Дмитрием. А ты в первую очередь обнажишь меч против своих родных братьев, соперников на место великого литовского князя. Если Мамай, потерпев неудачу, лишается только богатой и лакомой добычи, ты, не победив братьев, можешь потерять Литву и, возможно, жизнь. Никогда не забывай об этом.
Адомас замолчал, какое-то время в комнате висела тишина. Но вот фигура великого князя, доселе неподвижно стоявшего у окна, сдвинулась с места, он вновь сел за стол, подпер голову руками. Его глаза остановились на сгорбившемся возле двери Адомасе.
— Я воин, боярин. Никто даже из моих врагов не упрекнет меня в трусости или неумении воевать. Однако политика не моя стихия. Скажи, что сейчас делать мне, великому князю Литвы, у которого со всех сторон только враги, а единственный союзник и друг — бывший ордынский темник, с которым не сегодня-завтра я сам буду вынужден скрестить меч.
