Она подошла и, коснувшись пальцами его висков, слегка повернула голову вправо. Сердце у него бешено заколотилось, в глазах потемнело; схватив руку Линеты, он прижал к губам ее теплую ладонь.

– Что вы делаете? – прошептала она.

А он, не говоря ни слова, не выпуская руки, все сильней прижимал ее к губам.

– Поговорите с тетей… – торопливо сказала она. – Завтра мы уезжаем.

Больше они ничего не успели сказать друг другу: в мастерскую вошли из гостиной Основские с Коповским.

При виде пылающего лица Линеты Основская метнула быстрый взгляд на Завиловского.

– Ну, как подвигается работа? – спросила она.

– Где тетя? – перебила Линета.

– С визитом поехала.

– Давно?

– Только что. Как работалось?

– Хорошо, но на сегодня хватит, – ответила Линета и, положив кисти, ушла к себе вымыть руки.

Завиловский посидел еще, более или менее связно отвечая на обращаемые к нему вопросы, хотя ему не терпелось уйти. Пугал предстоящий разговор с тетушкой Бронич, который он, по обыкновению людей нерешительных, предпочел бы отложить на завтра. Кроме того, хотелось побыть наедине с собой, привести мысли в порядок, разобраться в происшедшем, ибо в ту минуту в голове у него все спуталось, – было лишь смутное ощущение чего-то необычайного, открывающего в его жизни новый этап. И от сознания этого у него сладко и вместе тревожно замирало сердце. Ведь теперь только один путь: вперед; теперь надо объясниться в любви, сделать предложение и с благословения родни вести невесту к алтарю. Он жаждал этого всей душой, но счастье настолько для него слилось с областью вымысла, с миром искусства и мечты, что совместить понятия «панна Кастелли» и «моя жена» казалось совершенно невероятным. И, едва дождавшись ее возвращения, он стал прощаться.

– Вы не подождете тетю? – спросила она, подавая ему холодную от воды руку.

– Мне пора уже, а завтра я приду проститься с вами и с пани Бронич.

– Значит, до завтра!

Прощание показалось Завиловскому прохладным и несоответствующим тому, что произошло, и он впал в отчаяние. Но проститься иначе при посторонних не посмел, тем более что поймал непривычно внимательный взгляд Анеты Основской.

– Обождите минутку, – остановил его Основский уже в дверях, – я с вами, мне в город нужно по делу.

И они вышли вместе. Но едва оказались за воротами виллы. Основский остановился и положил Завиловскому руку на плечо.

– Пан Игнаций, уж не поссорились ли вы с Линетой? – спросил он без обиняков.

Завиловский сделал большие глаза.

– Я? С Линетой?

– Вы как-то холодно попрощались с ней. Я думал, вы ей, по крайней мере, ручку поцелуете!

У Завиловского глаза сделались еще больше. Основский рассмеялся.

– Ну так и быть, не стану от вас скрывать! Моя жена подсматривала в щелочку из любопытства и все видела. И потом, дорогой пан Игнаций, я ведь знаю, что такое полюбить. И как самый ваш лучший друг, одного вам желаю: дай вам бог быть столь же счастливым, как я!

И с этими словами стал трясти руку Завиловского, а тот, хотя донельзя сконфуженный, чуть не кинулся ему на шею.

– Чего же вы ушли? Вам в самом деле некогда?

– Откровенно говоря, мысли хочется в порядок привести, и потом, пани Бронич побаиваюсь.

– Да вы не знаете ее. Это такая экзальтированная особа! Проводите меня, а потом к нам возвращайтесь – попросту, без церемоний. Соберетесь на обратном пути с мыслями, а там и тетушка вернется; скажете ей несколько прочувствованных слов, она прослезится – вот и все, что вам грозит. И знайте, счастьем своим вы прежде всего моей Анеточке обязаны: это она Линету обрабатывала – сестра родная, и та не сделала бы для вас больше. Горячая головка, но сердечко золотое! Бывают, конечно, хорошие женщины, но лучше нее на свете нет… Нам казалось, к Линете этот дурень Коповский неравнодушен, и Анету это бесконечно возмущало. Они с Линетой неплохо относятся к Копосику, но согласитесь, для нее это неподходящая партия. – И, взяв Завиловского под руку, продолжал: – Давайте на «ты», без церемоний. Мы же скоро породнимся. Так вот я что еще хотел тебе сказать: Линетка, безусловно, тебя любит, она тоже добрейшее создание. Но и похвалы тебе своим чередом могли ей голову вскружить, тем более она так молода… словом, огонь этот надо поддерживать, поддерживать! Понимаешь?.. Чувство окрепнуть должно, что никаких усилий от тебя не потребует, – ведь это такая чуткая, восприимчивая натура! Не думай, будто я тебя предостерегаю или напугать хочу. Боже избави! Речь о том только, чтобы чувство закрепить. Что она любит тебя, тут сомнения нет. Видел бы ты, как она с книжкой твоей носилась или что с ней творилось в тот вечер, когда вы вернулись из театра! А меня нелегкая дернула сказать, будто, по слухам, старик Завиловский ищет с тобой знакомства, чтобы дочь выдать за тебя, – боится, как бы состояние не уплыло в чужие руки, – и, представь, бедняжка побелела как полотно. Я испугался и обратил все в шутку. Ну, что ты на это скажешь?

Завиловскому хотелось и плакать, и смеяться, но он только прижимал к себе крепче локоть Основского.

– И не стою я ее, и… – протянул он после небольшой паузы.

– Что еще за «и»? Уж не хочешь ли ты сказать, и недостаточно любишь ее?

– Нет, упаси бог! – ответил Завиловский, подымая глаза к небу.

– Тогда возвращайся и подумай, что тетушке сказать. Да пафоса побольше, она это любит! До свидания, Игнаций! Я через час вернусь, и мы отметим вашу помолвку.

И в приливе чувств поистине братских они стали пожимать друг другу руки.

– Еще раз тебе повторю: дай бог, чтобы твоя Линета оказалась твоей женой, как моя Анеточка!

На обратном пути все они виделись Завиловскому ангелами: и Основский, и жена его, и тетушка Бронич, а Линета не то что на ангельских – на архангельских крылах вознеслась над ними надо всеми! Впервые он уразумел, что любить можно до боли в сердце. Мысленно преклонял он пред ней колена, припадал к ее стопам, любил, боготворил, и с этими чувствами, которые возносили в душе его единую славу ей, сочеталась безмерная нежность, будто обожаемая им женщина была одновременно бесценное, единственное дитя, малое и беспомощное. И ему вспомнилось рассказанное Основским, как она побледнела, услыхав, что его хотят женить на другой, и он принялся повторять про себя: «Любимая! Любимая моя!» Умиление и благодарность переполняли его сердце, и он клялся: за ту мгновенную бледность быть всю жизнь перед ней в неоплатном долгу. Был он счастлив, как никогда, счастье казалось столь велико, что становилось даже страшно. До тех пор был он пессимистом, но действительность так ревностно разбивала его надуманные теории, что не верилось: как можно так заблуждаться.

Тем временем подошел он к даче, и пьянящий аромат цветущего жасмина показался ему внутренним составным элементом его собственного счастья. «Какие люди, какой дом, какая замечательная семья! Только среди них могла вырасти моя Весталка!» – думалось ему. Он смотрел на заходящее в предвечерней тишине солнце, на золотистый, подбитый алой каймой полог зари, и покой этот сообщался ему. В золотистом сиянии чудились беспредельное милосердие и благодать, которые нисходят на землю, умиротворяя ее и благословляя. И в душе его сама собой слагалась безмолвная, бессловесная благодарственная молитва.

У ворот он очнулся и увидел старого слугу Основских, который глазел на проезжавшие экипажи.

– Добрый вечер, Станислав! – сказал он. – Что, госпожа Бронич не вернулась?

– Да вот, поджидаю, пока нету ее.

– А молодая госпожа и барышня еще в гостиной?

– В гостиной, и пан Коповский там.

– А кто мне откроет?

– Да там открыто, я только на минутку вышел.

Завиловский поднялся наверх и, не найдя никого в общей гостиной, прошел в мастерскую, но и там было пусто, только из отделенной портьерой задней комнатки доносились приглушенные голоса.

Полагая найти там обеих дам и Коповского, он раздвинул портьеру и остолбенел.

Линеты в комнате не было, зато был Коповский – он стоял на коленях перед Анетой, а она, запустив пальцы в его пышную шевелюру, запрокидывала назад его голову, наклоняясь одновременно к нему, словно собираясь поцеловать в лоб.