– Пришел с вами проститься, – сказал он. – Когда вы едете?

– Как поживаешь, дорогой? – вопросом на вопрос ответил старик. – С отъездом пришлось немножко повременить – я, видишь ли, приютил тут на зиму нескольких мальчуганов…

– Из тех юных ариев, которые лазят по чужим карманам?

– Нет, нет… У них, как бы тебе сказать, задатки добрые… но их нельзя оставить без присмотра! И надо вот было приискать человека, который пожил бы здесь с ними.

– Да он тут изжарится. Как вы переносите такую духоту?

– Я дома сижу без сюртука – и не стану его с твоего позволения надевать. Да, у меня жарковато, но потоотделение полезно для организма, да и пернатые мои любят тепло.

Поланецкий огляделся по сторонам. В комнате было по меньшей мере с полдюжины овсянок, жаворонков, синиц и чижей, не говоря уже о воробьях: целая стайка их порхала за окном в ожидании кормежки. В комнате Васковский держал только птиц, купленных на птичьем рынке, а воробьев не пускал. «Куда их всех, а нескольких впустить – тоже несправедливо», – говорил он. Клетки висели по стенам и в оконной нише, но птицы только спали в них, а днем летали по всей комнате, наполняя ее щебетом и оставляя свои визитные карточки на книгах и рукописях, которыми завалены были столы и все углы.

Были пичуги совсем ручные, садившиеся Васковскому на голову. Под ногами хрустела конопляная шелуха. Для Поланецкого это была картина привычная, и он только плечами пожал.

– Все это, конечно, очень мило, – заметил он, – но позволять драться у себя на голове, по-моему, уже слишком. И пометом пахнет.

– Франциск Ассизский всему виной, – отвечал Васковский. – Это благодаря ему полюбил я птиц. Есть у меня и парочка голубей, но они не летают, такие сидни.

– Вы, наверно, увидитесь с Букацким, – сказал Поланецкий. – Я от него письмо получил. Вот.

– Можно прочесть?

– Для того я его и прихватил.

Васковский взял письмо и, дочитав до конца, заметил:

– Люблю Букацкого за доброту. Но, по-моему, он немножечко того…

И Васковский постучал себя пальцем по лбу.

– Это уже становится забавным! – воскликнул Поланецкий. – Представьте себе, в последние дни я только и слышу про своих знакомых: «Он немножечко того…» – и пальчиком тук-тук по лбу Ничего себе, приятное окружение!

– Так оно отчасти и есть!.. – с улыбкой отвечал Васковский. – А знаешь отчего? Это все беспокойный дух ариев, который в нас, славянах, бродит сильнее, чем на Западе. Ведь мы – самые младшие арии, сердце и ум у нас еще не охладели. И чувствуем острее, принимаем ближе к сердцу, и думаем серьезней, все сразу стараемся к жизни приложить… Я много повидал на своем веку и давно это приметил… Славянская натура – она удивительная!.. Вот, например, немецкие студенты кутят – и что же? Это не мешает им прилежно учиться и вырастать дельными людьми. А попробуй начать таким же манером кутить славянин! Да он погибнет, упьется насмерть. И так во всем. Немец-пессимист напишет целые трактаты о том, как безотрадна жизнь, но это не помешает ему пить пиво, плодить детей, наживать деньги, поливать свои клумбы и спать сном праведника под периной. А славянин или повесится, или погрязнет в распутстве, бесшабашной жизни, сам влезет в грязь, которой и захлебнется… Встречал я, дорогой мой, таких байронистов, которые до смерти добайронничались… Как же, как же… Знавал и таких народолюбцев, которые спивались по кабакам. Мы ни в чем не знаем меры и не будем знать, потому что безмерная увлеченность идеей всегда сочетается у нас с безмерным легкомыслием… и еще знаешь с чем? С тщеславием. Ах, боже мой, до чего же мы тщеславны! Вечно лезем вперед, хотим быть на виду, чтобы о нас говорили, удивлялись и восхищались. Возьми того же Букацкого: по уши погряз – вот именно погряз – в скептицизме, в пессимизме, в буддизме, в декадентстве и невесть в чем еще, полный хаос; в самое болото залез и отравляется этими миазмами. И бравирует еще. Удивительные натуры! Искренние, чуткие, все близко к сердцу принимающие и заодно – актерствующие. Думаешь о них с симпатией, но хочется одновременно и смеяться, и плакать.

И Поланецкий вспомнил, как в первое посещение Кшеменя рассказывал Марыне о своем житье-бытье в Бельгии – как с несколькими друзьями-бельгийцами увлекся пессимистической философией, убедясь, что не в пример им вкладывает в это всю душу и только портит себе жизнь.

Это верно, – подтвердил он. – Мне тоже приходилось это замечать. Так что ни черта из всех нас не получится.

– Нет, наше назначение в другом, – сказал старый учитель, с отсутствующим видом глядя в замерзшее окно. – Наша горячность, способность увлекаться идеей – все это бесценные свойства для выполнения миссии, которую Христос возложил на славян. – И, указав на загаженную птицами рукопись, Васковский загадочно сказал: – Видишь, с чем я еду в Рим. Труд всей моей жизни… Хочешь, почитаю?

– К сожалению, мне очень некогда. И поздно уже.

– Да. Смеркается. Ну тогда в двух словах… Я думаю – больше того: глубоко верю, – что славян ждет величайшая миссия… – Старик остановился, потирая лоб рукой. – Что за удивительное это число – три… Есть в нем какая-то тайна!

– Вы говорили о миссии славян, – нетерпеливо напомнил Поланецкий.

– Погоди, тут есть связь. Видишь ли, в Европе три племени: романское, германское и славянское. Первые два уже выполнили свое предназначение. И будущее принадлежит третьему.

– И что же должно оно совершить?

– Что там ни говори, но социальные отношения, закон, правила общежития и так называемая частная жизнь – все это опирается на христианское учение. Мы со своими пороками его искажаем, тем не менее все им держится. Но пройдена пока только половина, первая стадия!.. Некоторые считают, будто христианство исчерпало себя. Нет; оно лишь вступает в свою вторую стадию. Сейчас заветы евангельские блюдутся отдельными лицами и на историю не влияют, понимаешь? Ввести их в историю, положить в ее основу любовь к ближним, возвысить до степени отношений исторических – вот в чем миссия славян… Но они сами об этом еще не знают, и надо открыть им глаза.

Поланецкий молчал, не зная, что ответить.

– Вот над чем размышлял я долгие годы и что изложил в этом сочинении, – продолжал Васковский, указывая на рукопись. – Это труд всей моей жизни. Собственная моя высокая миссия.

«На которую пока гадят овсянки. И бог весть сколько еще будут гадить», – подумал Поланецкий. Вслух же сказал:

– И вы надеетесь, если труд этот напечатают?..

– Нет, я ни на что не надеюсь. Я – жалкий червь и умом своим не могу всего постигнуть, но я люблю своих ближних… Труд мой исчезнет, как камень, брошенный в воду, но он всколыхнет воду, и по ней пойдут круги. А потом, как знать, может, явится миру избранник… Чему быть, того не миновать. Не во власти нашей отказаться от возложенной на нас миссии, даже если самим этого захотеть… И не надо вообще отвлекать людей от их предназначения, стараться насильно его изменить. Что для других хорошо, для нас может быть плохо, коль скоро нам уготован совсем иной удел. Противиться, стало быть, – напрасный труд. И ты тоже напрасно внушаешь себе, будто хочешь только деньги делать, и ты тоже никуда не уйдешь от себя и своего предназначения.

– Я и не ухожу, я женюсь. Верней, собираюсь жениться, если отказа не получу.

Васковский обнял его за плечи.

– Ну и с богом! Вот это хорошо!.. Бог тебя благослови! Знаю, так вам наказала дорогая наша девочка… Помнишь, я же говорил: у нее тоже есть свое предназначенье и она не умрет, пока его не выполнит. Пошли ей господь вечное блаженство, а вам – свое благословенье… Марыня – золото!

– А вам желаю счастливого пути и благополучного завершения вашей миссии!

– А тебе… тебе – исполнения желаний.

– Желаний?.. Я, пожалуй, не прочь этак с полдюжины маленьких миссионеров народить! – весело сказал Поланецкий.

– Ах, плут! Все бы тебе шутить! – ответил Васковский. – Ну беги, я к вам еще загляну…

Выбежав, Поланецкий сел на извозчика и поехал к Плавицким. Дорогой он обдумывал, что скажет Марыне, и приготовил целую речь, в меру нежную и в меру здравую, как и пристало человеку солидному, который нашел себе избранницу по велению не только сердца, но также и ума.