– Здравствуйте, отец Антоний, мы к вам от отца Михаила Серова, это вот Аня, она хочет креститься, – быстро и отчетливо проговорил Глеб, одновременно выставив горсточкой обе ладони, точно прося насыпать конфет или налить воду, но вместо этого отец Антоний, как само собой разумеющееся, вложил туда свою правую руку, которую Глеб немедленно поцеловал.

Аня онемела.

– Аня? Креститься? – спрашивал тем временем священник. И снова поднял на нее пристальный, пронзающий насквозь взгляд. – Тогда я вас, вас одну спрошу, – сказал отец Антоний после краткой паузы и, словно бы отодвинув в сторону мнущегося рядом Глеба, произнес со странной вдохновенной и нервной какой-то интонацией: – Вы верите, что Христос – Сын Божий?

Сердце у нее упало: вот что оказывается самое важное! Христос – Сын Божий. А она-то – сны, дорожка, религия… Листья!

– Верю, – вышел хриплый шепот.

Отец Антоний точно бы вместе с ней перевел дыхание.

– Я служу в среду, в четверг, потом в воскресенье. Вы когда можете?

– Всегда.

– В среду?

Аня беззвучно кивнула.

– Накануне хорошенько вымойтесь, наденьте все чистое, не забудьте взять с собой полотенце. Приходите натощак, часам к десяти, крестины у нас после службы.

– А кто будет моей святой?

– Надо посмотреть по календарю, кто поближе к вашему дню рождения.

– Я посмотрела. Анна Вифинская, «подвизавшаяся в мужском образе», – прилежно повторила Аня прочитанные в календаре слова.

– Да-да, есть такая, – подобие улыбки скользнуло по лицу отца Антония. – Что ж, обязательно приходите.

Он поднял отставленный дипломат и направился к выходу.

До остановки они шли с Глебом молча, говорить Аня была не в силах: трамвай подошел сразу, Глеб вышел раньше, ему нужно было пересаживаться, она поехала дальше. Начал накрапывать дождь, зонтик она, конечно, не взяла.

Быстро дошла, почти добежала до дома, позвонила в квартиру – никого, открыла дверь своим ключом, привычным движением ткнула затылком выключатель. В прихожей вспыхнул свет, на зеркале лежала записка: «Анечка, мы в кино! Ужин на плите. Вернемся поздно – две серии. Целую. Мама». И приписка папиным почерком – «и папа». Аня улыбнулась, иногда родители казались ей моложе, чем она сама. Разделась, стряхнула мокрую куртку, пошла на кухню.

На плите стояла сковородка с котлетами и жареной картошкой. Включила радио, послушала «Маяк» – оказывается, наступило время удобрять облепиху и белить стволы известковым раствором, а еще есть репу, которую очень легко готовить. «Недаром в старину говорили "Проще пареной репы"», – удивленно радовалась ведущая, и тут же была жестко вырублена за свою неуместную радость. Наступила тишина. В оконные стекла скреблись капли, в подъезде громыхал лифт. Аня набрала Олькин телефон, никто не подошел. Затем позвонила Вике, она сидела дома, немного поболтали. Вика была легкой, хохотушкой, за ней приударял зануда Митька, Вика ужасно смешно его по телефону передразнивала – положив трубку, Аня почувствовала, что понемногу выходит из комы.

Неожиданность. Вот чем так поразила ее встреча с отцом Антонием. Все оказалось по-другому, все не как у людей. Он совсем не обрадовался тому, что она пришла креститься, даже ни разу по-человечески не улыбнулся, не сказал: «Ах, как хорошо, что вы пришли! Какое правильное вы приняли решение! Вы на спасительном пути». Не сказал даже: «Помолитесь накануне, почитайте Евангелие, у Вас начинается новая жизнь»… Сказал только: «Вымойтесь».

Было в этом предвестие каких-то совершенно новых, неведомых отношений – нелицеприятных и вместе с тем странно домашних. Но еще удивительней было то, с каким затаенным волнением и напряжением говорил отец Антоний, как устало и остро смотрел. В самой нервности ей почудилась неровность, расслышался отголосок страшной именно в своей непреодолимой серьезности борьбы, которую вел внутри себя этот человек.

Позднее она долго еще посмеивалась над собственной мнимой проницательностью и озарением, настигшим ее после той первой встречи. Бесчисленные факты стерли и опровергли первое мимолетное впечатление, казалось бы, совершенно.

В среду утром Аня отправилась креститься. Стоял зябкий переломный день. Дул резкий ветер, еще ночью ударил мороз, она шла знакомым маршрутом сквозь утренний сумрак, сжавшись, жалела, что не надела зимнее пальто. В сумке лежали платок, полотенце, в отдельном кармашке на молнии – завернутый в бумажку золоченый крестик.

Она попала как раз к концу панихиды, которую служил отец Антоний. Закончив, он кивнул ей, быстро провел в отдельное помещение – крестильню, находившуюся рядом с их комнатой. Посреди крестильни стояла большая серебристая чаша, в которой уже плескалась вода.

Вместе с ней крестили крошечную девочку – Марию. Машенька вела себя очень тихо, но когда отец Антоний опустил ее в воду, горько расплакалась. Две принесшие девочку бабушки быстро вытерли ее, завернули, начали баюкать. Машенька стихла. Аня тоже склонила над чашей голову и почувствовала, как батюшка осторожно поливает ей из горстей макушку. Волосы намокли, тут-то и пригодилось полотенце.

Когда начали ходить со свечками вокруг чаши, в комнате стало светлее; наконец-то рассвело, подумала Аня, но вдруг догадалась, что свет разросся не в комнате, а в ней. После крестин она еще раз промокнула голову полотенцем. Машеньку унесли. Отец Антонии проговорил ей несколько чудесных каких-то и радостных фраз, значения которых Аня не поняла. Все равно хотелось, чтобы он говорил еще и еще, чтобы этот свет, который вселился в нее, не растаял. Никогда. Точно поняв это, батюшка, уже простившись и выйдя из крестильни, вернулся, что-то добавил, снова начал говорить, но сейчас же прервал себя:

– Знаете, я вам просто не могу еще всего рассказать!

И едва не задохнулась она от нахлынувшего восторга, от открывшейся перспективы – бесконечной. Ведь это только начало, едва преступлен порог, и уже так хорошо. А сколько еще ждет впереди, сколько радостей, открытий и тайн жизни во Христе.

Облеченность во Христа, веселая и прозрачная окруженность Им вдруг стала живой. Точно невесомый светоносный покров накинули и плотно закутали им сердце.

Аня вышла на улицу: все было покрыто снегом.

Легкий светлый дух, поселившийся в душе во время крещения, не оставлял ее. Все, о чем она читала в Евангелии и у архимандрита Киприана, все, что так восхищало ее ум, вдруг наполнилось плотью и кровью и живое жило в сердце.

Точно непонятная светлая сила ее схватила, точно таинственным блаженным приступом сжало и накрыло с головой – неделя прошла как во сне. Невыразимо сладком – она не могла оторваться, вдыхая, впитывая эту неслабеющую радость, ликование, созерцая внутренним взором сияние небесного мира. Иногда сладость слабела, но стоило произнести Его имя, один, два раза – все возвращалось снова. В эти дни Аня забыла о церкви, об отце Антонии, о Глебе – и без того было невероятно полно.

Ее внешняя жизнь оставалась прежней – она ходила в университет, записывала лекции, стояла в магазинных очередях, покупала сыр, молоко, овощи, но все это медленно и тупо, сквозь странную заторможенность, еле-еле пробиваясь к обыденным вещам. Язык слушался плохо, Аня едва разбирала, что ей говорят, и на время стала почти бессловесной, никаких конкретных образов и мыслей не было в душе, никаких чувств – только безмолвное созерцание присутствия, присутствия, вот и все. Иногда она думала со сладким замираньем: «Неужели так будет теперь всегда?» И уже никогда она не сможет вернуться назад, на человеческую землю, не сможет нормально существовать в прежнем трехмерном мире?

Через несколько дней блаженство стало медленно отступать и незаметно просочилось куда-то. Душу заполнила пустота. Прошел день, за ним другой, третий, ничего больше она не ощущала, и сколько ни твердила божественное, все озаряющее имя, сколько не выкрикивала даже: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!» – ответом была тишина. «Мы играем в домино, пусто-пусто, пусто-пусто, пусто-пусто и темно», – как писал один кудрявый поэт с русского отделения… Уж не приснились ли ей и собственное крещение, и небесная радость после него?