Часа два спустя поехал мужик пахать дальнее поле. Поле было у леса, полюшко это невезучее. То на нем вываляется пара кабанов, то олень потопчет; полюшко это — одно горе.

Сеет мужик на потребу лесной живности, делает с покорностью судьбе, но притом, ей-ей, и не радуется. Нет у него радости, он даже не оглядывается по сторонам, спеша окончить свое дело. Он так сосредоточен, что провидению ничего не остается, как усыпать его дорожку чудными случаями. Увидел он зайца, удирающего на трех ногах, услышал громкоголосое пенье пташки, огляделся и тут заметил Маркету Лазарову. Она спала. Он не знал, кто она, и никого она ему не напоминала. Досадовал он, что теряет попусту время, сердился на проделки нечистой силы, что подбрасывает нам побродяжек на поле, но поскольку земля была холодная, а пахарю во время работы жарко, накинул он на бедняжку армяк и прикрыл ее. Само собою, он не торопился позвать гостью в дом. Пахал и пахал, а как допахал, воротился за армяком. Забрал свое добро и, тряся девушку за плечо, проговорил:

«Вставай, не то замерзнешь. Что тебе за нужда спать в поле?» — Спросить-то он спросил, по, право, не ждал ответа. Не жаден он был до россказней.

Маркета рассказала ему, что и как, мужик кивал головой, бог свидетель, что слушал он вполуха.

Скажите на милость, кому интересны истории барышень, что разорвали свои одежки? Да неужто лес может стонать? В лесу растут деревья, то бишь дрова, ох, и зарюсь я на них! А олень! Да ежели бы не грозила петля, я бы подстерег и сохатого, чтоб не портил мне посевы!

Доехали до деревни. Мужик отворил плетеную орешину, что служит воротцами в изгороди, и подъехал к дому. Маркета поблагодарила его и хотела было идти дальше.

Да куда идти-то? Скоро снова ночь, день на исходе, и сейчас — пора вечерней молитвы. Тут вышла хозяйка и выпытывает все, занимаясь одновременно разной вечерней работой. Дел у нее много, и она неприветлива. Наконец все переделано, и у мужа с женой выдалась свободная минутка — надо поговорить.

«Что за времена! — произносит хозяйка. — Нет никакой веры у людей, что будет у них крыша над головой. Ведь мне же известно, что Оборжиште спалили». Говоря так, зовет она Маркету в горницу и приглашает к столу. Раздувает огонь, угольки пламенеют, и вскоре пробивается веселое пламя. Слышен скрип колодезного ворота, и, припорошенная ранней темнотой, на небе восходит вечерняя звезда. Смущен мужик, смущен, поскольку дела уже переделаны; вышел он на порожек и ждет, пока заснет барышня. Потом возвращается и укладывается на печке поближе к трубе, там, где теплее всего.

На следующий день Маркета поднялась с рассветом. На столе уже приготовлен для нее завтрак. Она выпила немножко молока, отломила кусочек хлеба от краюхи, претерпевая стыд, который охватывает нас, когда мы просим подаянья. Хозяин уже отправился по своим делам, и Маркета смогла поблагодарить только хозяйку. Как она разговаривает с ней? Словно маленький ребенок. А та, которую она благодарит, преучтиво отвечает ей, оказывая чуть ли не королевские почести. Кто же ее разберет? Наверное, она и насмешничает чуток.

Ночь и сон не освежили Маркету. Она шла, пошатываясь. Она шла полями, не выходя на большак, который сворачивает к Оборжиште. Она возвращалась домой, как возвращался некогда блудный сын.

По имперской дороге, которая в этих краях проходит неподалеку от леса, там, где стоял в засаде Лазар, впервые подкарауливая прохожего, в излуке, такой памятной ей, увидела Маркета всадников. Королевских солдат.

И вдруг на нее напал страх — за Миколаша. Она вопрошала свое сердце, что будет делать оно, если жениха ее схватят; вопрошала свои уста, примут ли они пищу, свои ноги, будут ли и тогда служить ей. Вопрошала, зачем покинула милого и почему скрывается. Волна скорби залила ее душу, и волна эта швыряла ее, как прибой швыряет поплавок.

Все стрелы, которые страх смачивает в своей отравленной смеси, вонзились в Маркетино сердце. Так велико было раздвоение ее мысли, что несчастная испытывала одновременно и страсть к Миколашу, и страх перед богом. Думы ее, как армии, стали одна супротив другой и повели войну. Власы души ее уже затлелись. Ах, Маркета, одна она падет жертвой этих сражений, одна она сгорит в них заживо. Маркета задрожала. Ей сделалось безразлично, что будет, когда она очутится пред отцом и пред начальниками. Ей сделалось все равно, на какие муки ее осудят и каким проклятьям ее предадут. Она дрожала за Миколаша.

До сих пор пробиралась она по тропинкам, а теперь ступила на главную дорогу и быстро пошла вперед. Ее обогнали два чужака и нищенка, слишком хорошо известная в тех краях. Нищенка остановилась, узнавши Маркету. Маркета хотела миновать ее как можно скорее, да жаль, ноги не подчиняются ей, а стыд и усталость сковывают. Стоит она, и нищенка перед нею.

Конечно, обе добры, конечно, обе достойны сострадания, да язык — враг сердца. Как скверно разбираемся мы в своих чувствах! Словечки наши каркают, словно стаи птиц, в отдалении следующие за кораблем.

О, пути сердца! О, скованные уста! Все дожди, все ливни исхлестали спину нищенки, ее лицо покрыто язвами, и в животе киснут хлебные корки, которые она подобрала возле свинарника. Могла ли она не распрямиться пред этой кающейся грешницей? Могла ли не грозить ей палкой и не поносить последними словами?

«Ты, девка, — сказала она, размахивая сумой, — ты, полюбовница катовых подручных, иди, поспеши за благословением!» Принялась она вопить и вопила, как фурия, Маркета закрыла лицо руками и, спотыкаясь на каждом шагу, направилась в Оборжиште. Нищенка и ее брань преследовали Маркету по пятам.

Достопочтенные господа мои, вам не по душе эта сцена? Увы! Это был первый случай, когда несчастная побирушка повстречала барышню, которая оказалась в положении более унизительном и скверном, чем само нищенство. Где-то в глубине нашего сознания дремлет колдовская жажда справедливости, и она часто ведет нас к суду неправому. Так пусть себе кричит, пусть выговорится! Оставьте без внимания маленькую кривду, указующую на великие беззакония!

Маркета идет и плачет. Оборжиште уж рядом, а побирушка все не отстает и не умолкает. Вот и родительский дом! Как же так, неужто это — дом? Я вижу лишь пепелище. Я вижу дело рук Козлика, душегуба, в ком вы, Маркета, не чаете души.

Случилось так, что в тот день все Лазаровы были дома. Стояла ранняя весна, пришла пора подумать о восстановлении родного гнезда. Выкуп королю был заплачен. Утвердился мир, вот Лазаровы работники и возили бревна из леса. Кое-кто из дворни обтесывал камень, а некоторые копали землю. Лазар стоит среди них. Если бы Маркета возвращалась одна, она бы дождалась сумерек и поздним вечером стала на порожке, поджидая, не заметит ли кто из братьев, но крик злолайной бабищи гонит ее, как собачий лай гонит лань.

Люди прекращают работу и смотрят, кто же это идет к ним? Ах, стариковские глаза зорки! Лазар увидел Маркету издали и узнал ее.

Сердит ли он? Примет ли дочь? Смирился ли?

Уже звучит имя Маркеты, люди побросали работу и помчались к воротам; из дому выскакивают служанки, а Лазар отворачивается. Не хочет он видеть свою дочь. Запирается в горнице, очаг которой наполовину разрушен, и велит всем молчать.

«Тихо! — говорит он челяди и своим сыновьям. — Тихо, ведь воротился не тот, перед кем двери запирают на засов, но и не тот, к кому я мог бы выслать людей навстречу. Тихо! Пусть эта женщина делает что пожелает».

Руки служанок опускаются, а кое-кто из них утирает слезы. Бросившиеся навстречу Маркете не знают теперь, как быть.

Ах, возвращения блудных сыновей, ах, возвращения дочек! Маркета падает на колени. Видна ее рваная обувь и платье, покрытое грязью. Приклони слух, Лазар, К слезной мольбе своей дочери! О, если бы ты услышал ее! Если бы кивнул согласно головою! Но не случилось ничего подобного. Не вышел Лазар к дочери.

У Маркеты — трое братьев, и у этих братьев — тоже есть жены и детки. Ну как, возродится ли их приязнь? Позволят ли они меньшим обнять свою приятельницу?