Но это нас не спасло. За движущимся самолетом по-прежнему бежала толпа, катились машины, за которыми змеились провода юпитеров и микрофонов. Все бурлило и галдело вокруг нас, это было сущее вавилонское столпотворение.

Молотов приподнял шляпу, прощаясь с провожающими, и направился к самолету.

Не ожидая команды, экипаж самолета быстро занял свои места. Пробираясь через кабину штурманов, я заметил, что она завалена разными коробками, корзинами и ящиками.

— Натащили всякого хлама, — рассердился я и решил на следующей остановке устроить штурманам хорошую головомойку.

Мы запустили моторы. Впервые за свою пятнадцатилетнюю летную практику я сразу же дал моторам полный газ и начал взлет без предварительного «прослушивания» рабочего ритма моторов: термометры воды и так уже показывали почти 60°.

Самолет пробежал двухкилометровую бетонную полосу почти до конца и начал очень тяжело и медленно подниматься. Казалось, земля никак не хочет отпускать нас. Не успели мы набрать высоту 20–30 метров, как температура воды поднялась уже до точки кипения. Пришлось убавить газ. Так мы крутились минут десять, лавируя между холмами. Наконец я осмелился опять дать полный газ. Мы поднялись до высоты 300 метров, и снова пришлось дать передышку моторам.

— Штурманы, какой курс?

Штепенко пробормотал в ответ что-то неопределенное о северо-востоке и пообещал уточнить. Я рассердился:

— Что значит «уточню»? Курс нужен сейчас, а не завтра!

— Эндель Карлович, «курс» лежит где-то под мандаринами или пивом. Наша кабина так набита, что вообще невозможно что-нибудь найти, не говоря уже о планшете с картами. Штепенко как раз сейчас ищет его, — старался успокоить меня Романов.

Оказывается, вот в чем дело! Пока на аэродроме прощались с нами, радушные провожающие приволокли в самолет всякое добро. Бортмеханик Дмитриев и капитан Обухов, занимавшиеся размещением багажа, не нашли для него уже другого места, кроме кабины штурманов. В кабины пилотов и инженера нельзя было положить ничего лишнего, поскольку там находились важные органы управления самолетом.

При помощи радистов Низовцева и Муханова «курс» наконец все-таки нашелся.

Вскоре мы включили автопилот и направились в облака. С увеличением высоты стало значительно прохладнее, лихорадка, бившая моторы, унялась. На высоте 3000 метров облака кончились, температура установилась на уровне десяти градусов тепла. Весь мир под нами казался покрытым белоснежным, блестящим на солнце покрывалом из облаков.

Мы рассчитывали увидеть Нью-Йорк, Бостон и другие города восточного побережья Америки, над которыми пролетали. Увы, все те же облака ревниво прятали их от наших глаз. Так многое в Новом Свете мы не увидела даже с птичьего полета.

Скоро погода испортилась окончательно. Мы были вынуждены опять вторгнуться в облака и начать слепой полет. Когда до аэродрома в пункте нашей первой посадки оставался по расчетам час летного времени, возникла необходимость узнать, какая там погода.

— Штурманы, какая погода в Гандере? — спросил я.

— Ничего, приличная, — ответил Штепенко не совсем уверенно.

— А точнее?

— Ясно, видимость до пятидесяти километров, ветер слабый.

— Откуда вы это взяли?

— Из прогноза. Откуда же еще?

— Это я и сам знаю, но мне нужно знать, какая там погода в действительности. Есть связь с Гандером?

— В том-то и беда, что нет, — удивил меня Штепенко. Но затем сразу успокоил: — Скоро будет.

— Александр Павлович, когда мы, по твоим расчетам, долетим до середины залива, спустимся ниже облаков.

— Ладно, там мы будем минут через десять.

Я начал потихоньку снижать самолет. На высоте примерно 4500 метров мы попали в густой снегопад.

— Эй, пилоты! — возмущался Штепенко. — В нашей кабине уже сугробы! Так же нельзя работать!

— Ничего, скоро они растают, — успокаивал теперь я его. — Вот уже и дождь накрапывает…

Чем ниже мы опускались, тем сильнее становился дождь. В конце концов мы оказались прямо в ливне. Видимости почти никакой. Невозможно установить, что под нами — облака или поверхность моря.

— Сальников, — обратился я к хвостовому стрелку, — что вы видите внизу?

— Ничего не видно, товарищ майор.

Я решил опуститься еще пониже. Высотомер показывал 1000 метров. «Хватит!» — сказал я себе. Тут дождь прекратился. На горизонте виднелась даже светящаяся полоса, — значит, туда сквозь облака проникали солнечные лучи.

Мы летели между двумя слоями облаков. Примерно через двадцать минут верхний слой кончился. Свет и тепло сразу добрались до нас, высушили все, что намокло от снега и дождя. Нижний слой облаков тоже поредел. Временами сквозь него мелькала рябь морской поверхности.

— Впереди виднеются горы! — доложил из носовой башни Гончаров.

Все в порядке, это и есть Ньюфаундленд.

— Как дела с радиосвязью? — спросил я у радистов.

— Никто не отвечает, — сообщил Низовцев.

— Ищите поэнергичнее, мне нужна точная сводка погоды.

— Мы же все время только этим и занимаемся, — ответил радист обиженно.

Облака внизу продолжали редеть, все больше обнажая поверхность моря. Впереди поднимался высокий западный берег острова. Приглядевшись внимательно, можно было увидеть Х-образные бетонированные посадочные полосы западного аэродрома. Поодаль над горными вершинами висели редкие лохмотья облаков.

С востока через океан уже надвигались сумерки.

— Низовцев, вы уже получили сведения о погоде?

— Сейчас принимаем. Мистер Кэмпбел что-то записывает.

Наконец я получил бланк.

Через пять минут я увидел прямо впереди бетонные полосы аэродрома Гандер. В этот же момент зажегся длинный ряд электрических огней. Там же рядом я заметил большие постройки. Перед нами, немного ниже, летел четырехмоторный самолет. Он опускался все ниже, пока не сел рядом с огнями.

— Приготовиться к посадке! Выпустить шасси!

На приборной доске зажглись зеленые лампочки: с шасси все в порядке.

Спустя несколько минут самолет бежал по бетонной полосе аэродрома. Нас обогнала машина, и из нее дали знак следовать за ней. Остановившись у ангара, я отдал необходимые распоряжения и попросил отвести меня к синоптикам.

Там мы вместе со штурманами пришли к решению, что продолжать полет на следующий день невозможно. В Исландии, в районе Рейкьявика, ожидалась низкая облачность и непрерывный дождь. К тому же аэродром там окружен высокими горами. Мы решили оставаться тут, пока циклон не минует Исландию.

Вечер в столовой офицерского клуба прошел довольно оживленно и шумно. Нас усадили за два длинных стола вместе с американцами.

Первый приветственный тост был посвящен нам. По традиции нам пожелали «счастливых посадок».

Продолжение вечера было обычным: нас засыпали вопросами, и в ответах на них и в беседе время прошло незаметно.

Мы устроились отдыхать и забрались под одеяла, а Штепенко все никак не мог успокоиться, негодуя по поводу того, что на следующий день мы не летим дальше. Он только твердил:

— Полярники мы или нет? Там летали? Летали. И в какую погоду! Хорошо, если под самолетом было сто метров высоты. А теперь — пожалуйста: на Исландии целых триста метров до облаков! А мы чахнем тут, как старухи на печи…

— Знаешь, Александр Павлович, есть такая пословица: «Тише едешь — дальше будешь…»

— От того места, куда едешь, — продолжал Штепенко с нетерпением.

— Не волнуйся! То, что мы опоздаем на день или два, существенного значения не имеет. А если из-за плохой погоды мы плюхнемся в море или разобьемся о горную вершину?

— Слушай, Штепенко, что ты волнуешься? — вмешался в разговор Романов. — Разве ты не помнишь, что сказал Пусэпу в Москве генерал: «Нигде не торопитесь»?

Потихоньку беседа затихла, и мы заснули. Утром Борис Низовцев разбудил нас.

— Знаете что? Наш мистер чуть было не отправился на тот свет!

— Как это «на тот свет»? — удивился Штепенко.