Роскошный комплекс для колониальной администрации закончили в 1925 году. Дорогу наверх прокладывали через малярийные леса. За девять месяцев от болезни погибли тысячи местных рабочих, то есть зона отдыха строилась буквально на костях.

В Москве. Вспоминая развалины загородных вилл, которые мы проезжали, я думаю, что колонисты неплохо проводили здесь время. Их протекторат имел плюсы и минусы, как любой, впрочем. И, как обычно, эти плюсы-минусы ни к чему не приравнивались. Были неразрывно связаны, взаимообусловлены. Нерешаемы. Оставаясь режимом потребления страны, протекторат давал местным образование, бытовую культуру — однако очень часто эта культура прививалась ценой жизни обычных людей. Да и революцию в Камбодже сделали кхмеры с парижскими дипломами, кстати. Это французы расчистили, расшифровали и сохранили Ангкор, мировое сокровище и символ нации. Значение открытия трудно переоценить, это событие масштаба древнеегипетской цивилизации — или империи инков. С другой стороны, подарив нации Ангкор, они выпустили на свободу страшного джинна, демона. Поскольку с этого момента местные вожди станут числить себя преемниками того, ангкорского величия. Последний из них, Пол Пот, в 1977 году скажет ключевую фразу:

«Люди, построившие Ангкор, могут всё».

Уменьшить население собственной страны на четверть, например.

Что касается поездки в горы, она не состоялась. Дорогу, уходившую в ущелье, перекрыл патруль. Машины не пропускали. Я просил их разрешить пешком, если нельзя на колесах. Но главный кхмер, печально глядя в стол, как троечник, забывший сделать уроки, сказал: в этом случае они не смогут гарантировать безопасности. С тем и вернулись.

Перед тем как уехать в Пномпень, я прогулялся до рыбацкой деревни. Там, где кончался чистенький пляж отеля, шла чрезвычайно замусоренная береговая полоса. Банки, обрывки сетей, объедки фруктов — вся эта рвань смотрелась на белом песке, какой обычно изображают в рекламе курортов, дико, несуразно. Но тех, кто жил в хижинах у воды, это мало заботило. Море было для них не только бесплатным источником пищи, дохода с извоза — но и природной канализацией. Вечным заводом по переработке отходов. И никакой Гринпис никогда не изменит этого отношения, так мне кажется. Никакой и никогда.

Под занавес к морю вышли коровы, бежевые, как линялая солдатская форма, и, как солдаты тощие. Заинтересованно, голодными глазами смотрели на волны, на меня. Снова на море. Коровы и море, более нелепого сочетания не придумаешь.

Я вдруг вспомнил, как Сильвия Плат читала английским коровам стихи — когда Хьюз впервые вывез ее в родную провинцию. Об этом есть у него в стихах, я даже собирался их переводить, но что-то не сложилось тогда — с этим текстом. Интересно, что в фильме «Сильвия» этот эпизод отыгран. И вообще по многим деталям видно, что сценарий писал человек подготовленный, «в теме». Настолько, что даже после съемок от подлинной истории что-то сохранилось.

Джигит приехал, как условились. Хозяйка бунгало выдала мне на прощанье бутылку воды, бесплатно. Так что комплимент от хозяев все ж состоялся. Я сел на заднее, чтобы не слушать, как шофер трещит пальцами. Но в этот раз он только свистел дыркой в зубе, и то недолго. А ехал хорошо, быстро. Уходил с чужой полосы перед носом у встречной, которая уже сигналила и мигала. И домчал ровно к шести, как заказывали.

В пути застиг дождь, кромешный туман — по пять минут и того и другого. Потом снова солнце, нормальная горная погода, только в миниатюре. Ближе к столице трафик уплотнился, деревни вдоль дороги пошли частоколом, водитель сигналил почти без перерыва. Позвонил Сован, спрашивал, как дела, все ли у меня в порядке. Прощался, просил не забывать. «Мы, оказывается, дружим с Вьетнамом!» — кричал я в трубку.

Он смеялся: «Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!»

Потянулся бесконечный пригород. Человеческая масса на обочинах кипела, бурлила. Они варили и жарили, торговали. Играли в мяч и в бильярд или спали — тоже на бильярде. Молились. Стригли, брили, обшивали. Справляли свадьбу или поминки. Тут же на улице, под тентами, сверкали сотни детских колясок и велосипедов. Тысячи кастрюль и чанов, бидонов, шумовок. Десятки тысяч зонтиков и корзин. Миллионы покрышек. Миллиарды лимонов и бананов, манго. Люди, которых я видел, все без исключения куда-то спешили, ехали. Или собирались в дорогу. Загружали тюки — или снимали поклажу с повозок. И снова ехали, газовали. Но странное дело, в этом пугающем хаосе мне виделся замысел, цель. Не тщетность. Я это чувствовал, хотя и не мог объяснить, как именно. И мне становился все больше по душе этот город. Грязный, шумный, некрасивый и нищенский. Переживший жуткие катастрофы от полного вымирания до тотального перенаселения. Но абсолютно здоровый, энергичный. Населенный людьми, у которых при всем ужасе положения не больное, а ясное и открытое выражение лиц.

Невероятная штука.

Вчера, пока ехали из аэропорта в гостиницу, я понял, насколько Бангкок хорош в сумерках. Неказистые небоскребы погашены, превращаются в черные кристаллы. Меньше заметны помойки, само собой.

Утром под дверь сунули «Bangkok Post». На первой полосе амбал в оранжевой майке — в Бангкоке взяли знаменитого оружейного барона, мега-звезду. Русского. Мужик снят в наручниках, кругом тайские полицейские. Мелкие, по плечо.

Разглядываю лицо — мужик как мужик. Таких полно на рейсах Москва — Бангкок в сезон. Основная клиентура красных фонарей в Паттайе. После обильных русских баб мужиков в этом возрасте часто тянет на миниатюрных девочек.

После завтрака доплыл на челноке до общегородской пристани, перебрался на рейсовый кораблик. Следом села группа монахов, и кондуктор турнул меня от борта — оказывается, это их места, стоячие. Вот и табличка. Минут двадцать кораблик метался от берега к берегу, сбрасывал и загружал пачками туристов. Моя остановка была не доезжая одной до моста Рамы VIII. Где-то здесь, в переулках, мы жили в первый приезд, четыре года назад. Часто выходили по ночам к реке. С тех пор меня сюда тянет. Наверное, хочу пережить то, первое чувство Бангкока. Безрезультатно, конечно.

Здесь есть бар или ресторан — прямо на берегу, под навесом. На бетоне. Неплохо готовят, хотя днем и вечером пусто. Идеальное место, чтобы ощутить тщету города — и свою тщету. Звучит азиатский транс, медленно вращаются вентиляторы. Плетеные кресла пусты, утомлены жарой. На полках зачитанные путеводители, пыльные журналы. Мимо плывут травяные гнезда, вниз по течению. Тоже путешествуют, тоже впустую. Если я напишу стихотворение «Самые печальные места мира», то бары Бангкока будут первыми. Потом Лиссабон, Стамбул. «Печальны бары Бангкока…» — как-то так.

Под вечер поднялся на небоскреб State tower. Шестьдесят четвертый этаж, бар на крыше. Вид умопомрачительный, не успеваешь заметить, как лед растаял, коктейль нагрелся. Публика соответствующая: иностранцы, декольтированные дамы. Официанты в смокингах, полно охраны. И ветер, ветер. После Камбоджи как будто на Луне. Или наоборот, на Земле, — если Луна — это Камбоджа (а это так, это правда — Камбоджа лунная страна, абсолютно).

…Уже ночью, глядя на город с челнока, я думал, что люблю Бангкок за то, с какой легкостью он добывает деньги из воздуха. Из наших иллюзий, представлений. Из плотского и душевного голода. Здесь знают, что миром правит не тот, у кого самая большая бомба. А тот, кто сумеет подчинить наши фантазии. И они подчиняют.

Я люблю Бангкок за его меланхолию, разлитую по нарочито шумным, пестрым, переполненным туристами улицам. Поскольку нет ничего печальнее, чем утоленная фантазия, ведь ее утоление мнимо. Отсюда и меланхолия. Я люблю этот город за то, что где-то здесь бродят герои моего романа, — и за то, что мы никогда с ними не встретимся. Мне нравится Бангкок, потому что в нем есть редкая, буддийская среда — уже не воды, но еще не суши. Этот промежуточный призрачный мир настилов и пирсов, причалов. Мостков и сходен, свай и подпорок. Под которыми чавкает и вздыхает главная субстанция Города Ангелов, его содержание, великое ничто.