И только нежность проскользнёт сюда,

где в козьей лунке знобкая вода

вдруг вспыхнула под облаком закатным,

где верещит отчаянно сверчок,

и змейкой вьётся тёмный холодок

лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной

всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,

и будит поля голого безбрежность

не смутный страх, не долгую тоску —

к багряной лунке, к мятному листку

последнюю пронзительную нежность.

Где портной,

где сапожник весёлый?

Стёрлось злато с крыльца, королевич.

Пахнет жизнь огуречным рассолом,

словно пальцы мадам Собакевич.

И приснятся — лачуги, задворки,

где зовут нас с дощатых крылечек

наши души, как жёны-растрёпки,

в беспросветный и ветреный вечер.

Замиранье.

Тайна.

Субботний вечер.

В пустотелой тыкве горит свеча,

освещая сына лицо и плечи.

А потом он улицей мчит, рыча,

с головою тыквенной невесёлой —

треугольный взгляд, золотой ощер…

В темноте прозрачной,

живой,

сверчковой

он кота стращает, что к ночи сер,

да детей соседских…

Их визг и радость,

убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,

убыванье лета,

и страх, и сладость,

голова, мерцающая в руках.

В лицо дохнут травою сохлой

дворы окраины…

Скользить

за злой иглой чертополоха

начнёт растрёпанная нить

моей души,

уже без страха

сшивая крепко дальний лес,

кривого пугала рубаху

и свет восторженный небес.