Благополучно проскочив поток огня, мы пошли после бомбометания утюжить противника в окопах. Пустили в ход эрэсы, пушки, пулеметы. Немцы прятались в укрытия, но и там напрасно искали спасения: над укрытиями пузырилась земля, перемешанная с обломками бревен. Эх, жаль, нет здесь Коли Киртока! Он бы обязательно сказал: «Иван, а интеллектуально получилось…»
Мы исполнили первую часть настоящей симфонии смерти. А в наушниках раздавалась стальная команда Евсюкова:
— «Горбатые», делаем второй, третий, четвертый заход…
Мы начали набирать высоту за ведущим.
— За мной! — приказал Евсюков. Подтягиваемся, потом по команде бросаем машины в атаку. Загоняю в кольцо прицела автомобиль с высокими бортами под тентом. Полосую его очередями. Механизированная махина подскочила и поползла, словно побитая собака, распушив грязноватый хвост. Горит!..
В наушниках шлемофона стоит то пронзительный писк, то завывающее урчание. Кто-то падает, кто-то зовет на помощь «маленьких» — самолеты прикрытия. А это захлебывающийся голос фашистского летчика: «Аллес капут!..»
Да, для него наверняка все окончено.
Меня отбрасывает в сторону. Впереди лопнул большой белый шар, брызнуло осколками. Смотрю: у Николая Полукарова на левой плоскости зияет огромная дыра. Его кренит, но самолет удерживается от разворота. Да, на посадке товарищу придется попотеть изрядно. У него и на стабилизаторе дыр хватает.
Вернулись с задания все. Осматривая пробоину на «ильюшине» Полукарова, комэск покачал головой: «Получи такой апперкот чуть правее, и… С восьмидесятивосьмимиллиметровым снарядом шутки плохи, если с ним столкнешься нос в нос». Мы отчетливо представляем, что такое «правее, и…»
Старший лейтенант Евсюков сделал тщательный разбор боя, прошелся по отстающим, даже кое-кого пристыдил за ошибки на посадке.
С КП ехали в автомашине, еще раз делились впечатлениями от первого боя.
— Проклятые зенитки стегали как батогами. Думаешь щелкнет — и «с катушек», — запустив в льняные волосы пятерню, полулежал в углу ЗИСа Михаил Хохлачев мечтавший когда-то строить дома в родной Москве, красивые, светлые, воздушные. Сбудутся ли, Миша, твои мечты?
— А я чуть не сварился в кабине. Казалось, попал в преисподнюю, где вместо чертей немец смолу и серу варит. — Георгий Мушников показал под мышками темные круги, обнял за плечи Алексея Смирнова.
— Легче, кости поломаешь. А они мне еще пригодятся.
Ужинали все вместе. Командир полка майор Лавриненко поздравил с успешным выполнением задания, отметил молодежь, принявшую первое боевое крещение.
— Сегодня вы на собственном опыте, хотя и маленьком, начальном, усвоили: ни при каких обстоятельствах нельзя робеть перед силой врага, — обратился к нам Лавриненко. — И мы ее обязательно сломаем! Гитлеровская машина уже буксует, вот и поможем ей совсем остановиться.
Да, мы, коммунисты и комсомольцы, знали: трудности встретим неимоверные, но хребет Гитлеру сломаем!
Наслаждаясь долгожданной прохладой, сидели у палаток, слушая нашего комполка. Он брал неразлучную фронтовую подругу — гитару и пел старинные романсы. Потом крутили одну-единственную пластинку о синем платочке, каким-то чудом сохранившуюся в полку.
Темнота густела, скрывая очертания тополей. Мирно поскрипывали сверчки. Патефонная игла скользила на одной ноте. Тогда уходили отдыхать. Завтра снова в бой.
На рассвете пришел Николай Кирток. Целый и невредимый. Под крик «ура!» его дружно качнули, затем по очереди бросились обнимать. Мы долго стояли друг против друга, уронив головы на плечи. И плакали. Тихо, скупо…
Забегая далеко наперед, скажу: это случилось единственный раз, когда сбили моего хорошего друга и верного фронтового товарища и ему пришлось идти на вынужденную посадку. За всю войну Николай Кирток сделает более 350 боевых вылетов и станет Героем Советского Союза.
А летние дни бежали своей неспокойной чередой. Мы уже побывали в различных переделках, паши люди почернели и осунулись, души ожесточились. Каждый вылет был постоянной схваткой за жизнь, связанной с предельным напряжением, выдержкой и огромной волей к победе.
…12 июля. Теплился розовый рассвет. Ночью шел дождь, и воздух отдавал сыростью. Вереница бомбардировщиков и штурмовиков взяла курс и поплыла в район Прохоровки, где началось памятное сражение. Сотни танков, сойдясь лоб в лоб, как разъяренные мастодонты, рвали друг другу гусеницы, сворачивали башни, плевались бронебойными снарядами. Горели, но шли, шли, шли. Воздух гудел от разрывов, все тонуло во мраке дыма и поднятой земли. Взметнувшись вверх, она оставалась висеть вопреки всем законам притяжения. Померк, исчез дневной свет, словно вернулась ночь, словно земля вдруг сделала обратное вращение. Даже ракеты не могли проткнуть этот мрак, сомкнувшийся с облаками.
Наша эскадрилья держала путь прямо в это пекло. На подходе к линии боевого соприкосновения встретили зенитки — рябит в глазах: страшное, смертное поле. Не каждому суждено его пройти. Проскочили. На огромном желтом поле пылят фашистские танки со всякой бронированной мелочью, издали похожие на жирных пестрых мух. Я знаю, что граненые коробки с крестами на покатых лбах — предметы неодушевленные, и главный их двигатель из живой плоти находится внутри, защищенный стальной шкурой.
Зачем вы здесь? Что вам надо на моей многострадальной земле? А они ползут — два механизма: один, появившийся на свет в Баварии или Саксонии, вскормленный коричневым молоком, спешащий сюда за «жизненным пространством», другой — рожденный на дымных берегах Рейна в цехах крупповских заводов из сортовой мертвой стали. Лязгают гусеницы, давят перезревший хлеб, разваливают молчаливые хаты, оставляют за собой влагу на свежих березовых пнях. Я не должен позволить им продвинуться ни на метр, ни на шаг!
Круто пикирую на комбинированное чудовище, ценюсь в ребристую корму. Танк будто почувствовал, что его ждет, елозит брюхом на подъеме пологого вала, утыканного «ежами».
«Ну, Марья Петровна, не подведите, душечка! Аллюр три креста!..» Зеленые трассы пушек МП-23 связали мой ИЛ с танком, и в их огне проявилась не просто механическая разрушительная сила, рожденная взрывчатым веществом, а и клокочущая ненависть к врагу.
Заюлил, задымил еще один «тигр». Работа Михаила Хохлачева. Хорошо дали фашистским гадинам Кобзев, Кудрявцев и Баранов.
Штурмовики неслись у самой земли, распластав крылья и разбрасывая смертоносное семя — ПТАБы — противотанковые авиационные бомбы, новинку, примененную на Курской дуге. Она сразу не понравилась фашистским танкистам. Еще бы! Прожигали бомбы броню, как картонку. «Тигры», словно хищники, попавшие в прочную есть, заметались по полю, натыкаясь друг на друга.
Домой возвращались уже под вечер. Солнце садилось в нагромождение облаков, перемешанных с дымом. Садились и мы, долетев на последних каплях бензина, без боеприпасов. Вражеские зенитчики изрядно поцарапали нам глянец: на многих «ильюшиных» изрешечены плоскости, вырваны куски обшивки фюзеляжей, продырявлены рули поворота.
— Что, Микола, призадумался? Банька классная получилась, — подошел я к сгорбившемуся Полукарову.
— Банька-то банька, а я чуть не нанес визит небожителям. Еле вывел машину в горизонтальный полет на высоте каких-то двух десятков метров.
Мы уже кое-что повидали, но такое — впервые: Михаил Хохлачев приземлился на сплошном решете, истерзанный, с огромной рваной пробоиной, вопреки всяким аэродинамическим законам. Это еще и еще раз под твердило: наш ИЛ-2 — машина уникальная.
Вечером после ужина в кружок пилотов и стрелков подсел замполит полка майор Константинов. Он к каждому человеку умел найти стежку-дорожку, ободрить, внести эмоциональный настрой, вызвать на откровенность. Просто и понятно говорил замполит о задачах части, о личном вкладе каждого летчика, вселял уверенность в победу над заклятым врагом.
— Так вот, батенька (его обращение ко всем слушателям), в одной из своих исторических речей Гитлер заявил: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне — это оружие могущественных людей, германская форма боя». А германская-то форма боя трещит по швам. Даже сегодня мы болтуну из Берлина доказали: можем бить фашистов и в воздухе, и на земле. Да так, что зубы у него плавятся, как говорит капитан Гришко. Верно, орлы?..
