— В Новосибирске, — ответил Бородин, кося взгляд на нее и думая, как воспримет это сообщение.

— Уехал... — В голосе Наташи чувствовалась тревога, беспокойство, ее темные глаза вдруг погрустнели. — Совсем?.. Алешу не повидал... Он никогда его не видел... Почему же он уехал?

— Он скоро вернется, дней через двадцать. Скажи мне, Наташа, откровенно: ты его любишь?

Она испугалась этих слов. Вдруг съежилась, будто попала под струю холодной воды, но ничего не ответила, а только, вскинула взгляд на Степана, и он успел прочесть в этом взгляде: зачем спрашиваешь? Бородину стало неловко. Он взял ее под руку, и они пошли вдоль крутого обрыва. Она шла покорно, чуть опустив голову.

— Он мне никогда не простит. Никогда! Вот я же сама себя не простила. А он... Громов, что, уж совсем бесхребетный? Посоветуй, как мне быть? — надсадно спросила, отворачиваясь. Она плакала. Бородин стоял неподвижно, не зная, что сказать. Он понимал ее состояние, и все же ему не хотелось, чтобы она плакала. Конечно, Алеша — это та самая живая нить, которая связывает ее с Громовым. Но разве он, Бородин, когда-нибудь говорил ей, что ребенок будет помехой в их совместной жизни? Напротив, когда они поженятся, много внимания будет уделять детям — Павлику и Алеше.

— Успокойся. — Он робко положил свою тяжелую руку на ее голову. — Успокойся, мы все решим, как надо... Решим.

— Кто это «мы»? — прошептала она.

— Я и ты.

— А он? — Она отшатнулась от него, ожидая ответа. Бородин молчал. Ему трудно было что-либо сказать: он наконец понял, что Громов — это все-таки Громов, ее муж, а он — всего лишь влюбленный в нее майор. Просто майор.

— Хорошо, я попытаюсь сделать все, чтобы он вернулся к тебе, — сказал Бородин.

— Нет, нет, не то, не то! — испуганно возразила она. — Ты меня обидишь... Пусть будет так, как было...

— Так нельзя. К какому-то берегу ты должна пристать. Нельзя все время посередине реки плыть, устанешь.

— Верно, я очень устала. Но ты не говори ему... Я еще могу плыть...

— А цель, ради чего плыть?.. Пойдем, ты уже совсем озябла. — Он взял ее под руку бережно и робко. Наташа прижалась плечом, чувствуя исходящее от него тепло.

Вышли на дорогу. Здесь им нужно было идти в разные стороны. Бородин предложил проводить домой, как он ее раньше провожал, туда, к окнам, возле которых на столбе светилась лампочка. Вместо ответа она подала руку:

— Доброй вам ночи. — И заспешила к дому Водолазова.

Ее уже не было видно, а Бородин все стоял и стоял...

Ефрейтор Околицын и Цыганок охраняли заготовленный для строительства дома лес. Их шалаш стоял у самого обрыва. За рекой виднелись постройки колхозной молочной фермы. Оттуда доносилось мычание коров, протяжное и тоскливое. В лучах закатного солнца белели штабеля отесанных бревен, напоминая Цыганку одесские меловые разработки.

Околицын, закрыв глаза, лежал на хвое и молчал, а Цыганок не любил безмолвия. «Солдатское ли это дело — бревна стругать! — злился Цыганок. — Это работа для Пашки, она ему в самый раз... Целый месяц уже в госпитале. Эх, Пашенька, не в ту сторону привел тебя Христос. Дезертирство, Пашенька, молись не молись — накажут, темнота глубинная». Цыганку вдруг стало жалко Волошина, и тоска еще сильнее сжала грудь. Он сорвал травинку, пододвинулся к Околицыну, провел ею по верхней губе ефрейтора. Тот дернул головой и, открыв глаза, начал чихать.

— Не сидится, что ли? — набросился Околицын на Цыганка.

— Помру я тут, в лесу, Саня. Язык мой совсем заржавел, на душе муторно. Покритиковал бы, что ли, меня как агитатор. Давай, как тогда на собрании: «Цыганок — «сачок», хотел доктора обмануть». Хлестал ты меня немилосердно.

— Обиделся?

— Да уж сейчас и не помню. Критика, брат, она такая штука, в горле не засладит, не конфетка. Точно говорю... Видел я лейтенанта Узлова, когда он возвратился с заседания бюро. Я тогда дневальным был по казарме. Вбегает Узлов и тычется в закрытую дверь умывальной, как помешанный. Я ему открыл. Он бросился под кран и ну хлестать воду. Пьет, пьет... Я испугался: горло простудит. Потом повернулся ко мне, спрашивает: «Откуда ты, товарищ, взялся?!» Понимаешь, товарищ! Я — товарищ. А раньше-то, до этого: замковый Цыганок и — не больше. Глаза у него мутные-мутные, будто только что сняли лейтенанта с чертова колеса. Не узнает. Говорю: «Товарищ лейтенант, я — Цыганок, дневальный по казарме». — «А-а, говорит, товарищ Цыганок. Очень рад, очень рад вас видеть. Ты, говорит, товарищ Цыганок, знаешь, что такое критика?» — «Малость представляю», — отвечаю. Махнул он на меня рукой, дескать, ничего ты не понимаешь, и ушел, шмурыгая по полу подошвами, словно контуженный... Вот, Саня, какое дело-то, а ты мне: обиделся! Неприятная эта штука, критика, кто же на нее не реагирует?! Разве один бог. Ему что, он символ, так сказать, миф древности. — Цыганок был готов переменить тему разговора, но Околицын, укрываясь шинелью, улыбнулся:

— Спать надо, завтра будем грузить лес. Если не спится, пойди посмотри штабеля.

— Кто эти бревна возьмет!..

— Не в этом дело, для порядка.

— Понимаю... Плохо, когда не с кем поговорить. — Он поднялся и вышел из шалаша.

Темнело... Когда Цыганок возвращался с обхода, он уже с трудом различал предметы: все слилось в единое, темное, пахнущее сыростью и хвоей. Цыганок сел на пень, повесил автомат на грудь, вслушиваясь в какие-то неясные, глухие звуки. Он сидел долго, пока не почувствовал, что зябнет: от реки несло холодом. Поднялся, вновь обошел вокруг штабелей.

Немного усталый, но довольный тем, что ему удалось согреться, Цыганок вновь опустился на холодноватый и сырой пень. Потянулся за платком, чтобы вытереть вспотевшее лицо, и замер: за рекой вспыхнуло пламя, маленькое, похожее на шевелящийся красный язык. Вдали, в темноте, язык этот, казалось, висел в воздухе, лениво покачиваясь.

— Околицын! Товарищ ефрейтор! — крикнул он наконец.

— Что такое? — выскочил из шалаша Околицын.

— Смотри, пожар!

— Ферма горит! — сразу определил ефрейтор. Он снял автомат с плеча, выпустил две короткие очереди. По лесу прокатилось эхо. После стрельбы, казалось, стало еще тише. Под обрывом плескалась о берег вода, где-то в вышине, шурша крыльями, пролетела ночная птица... Пламя увеличивалось. Околицын вновь начал стрелять из автомата.

— Надо как-то сообщить в деревню, — сказал ефрейтор, но тут же усомнился: — До моста далеко, пока добежишь — все сгорит... А пловец я плохой...

— А я? Я на море вырос! — крикнул Цыганок и начал снимать сапоги.

— Утонешь, река быстрая, паводок еще не спал.

— Скажи, пожалуйста, какой жертвенник! Автомат можно взять?

— Бери...

Они спустились к реке. Цыганок, закинув автомат за спину, бесшумно вошел в воду и скрылся в темноте. Ефрейтор хотел было крикнуть: «Костя, осторожно!» — но промолчал. Он поднялся к шалашу, взял сапоги Цыганка и еще долго всматривался в темноту.

Течение несло Цыганка вниз. Когда он почувствовал под ногами отмель, невольно оглянулся назад и удивился, что река оказалась такой широкой.

Горело здание под соломенной крышей. Дощатые двери, верхнюю часть которых уже охватило пламя, были на замке. Цыганок попытался разбить их прикладом. Ударил и отскочил, осыпанный искрами. Потом начал колотить дверь с еще большим упорством. Бил, бил, пока не изнемог. Огненный рой искр сыпался на него, и гимнастерка уже тлела.

— Эй, есть тут кто? — крикнул Цыганок, ударяя по замку прикладом. Запор со звоном отлетел в сторону, двухстворчатая дверь распахнулась, и Цыганок бросился в сарай. Там было темно. Он ощутил упругие бока животных, начал подгонять их прикладом. Коровы упирались. Цыганок поймал за ухо безрогую телку, но она боднула его в живот.

— Сатана! — закричал он и от боли и от досады. — Не хочешь жить, дура! — И ударил телку в бок прикладом. Она метнулась на волю. Уже прогорела крыша. Цыганок поднял пучок горящей соломы и, размахивая факелом, выгнал из помещения остальных коров. На голове солдата тлели волосы, перед глазами плыли красно-оранжевые круги.