— Ты чего ржешь? — Волошин поднял голову. «Уж не подсмотрел ли?» — мелькнула у него мысль.
— Один одесский еврей говорил мне, что имя Адам по древнееврейскому языку означает «красный». Вот я и думаю, коли Адам красный, — значит, создан не богом. — Цыганок опять засмеялся. Волошин закрыл уши ладонями, лег вниз лицом. Он лежал долго, пока не собрался весь взвод.
Спать легли, не погасив фонаря. Прислушиваясь к завыванию ветра, Павел нащупал в кармане письмо. В голове ожили картины домашней жизни... Когда ему исполнилось шесть лет, умерла мать. Отец начал ходить в церковь. На фронт попал уже под конец войны. Домой не вернулся — погиб под Тильзитом. Убитая горем бабушка вдруг зачастила в дом, в котором жил проповедник Гавриил. Потом к ним пришел он сам, лысый старик. Был мягок в разговорах, как его пухленькая рука, которой гладил Павлика по голове. «Разделяю вашу скорбь, Семеновна, — говорил он бабушке тихим, успокаивающим голосом. — Царство божье близко, оно не за горами».
Он появлялся в доме часто. Кончилось тем, что бабушка начала посещать молитвенный дом, а затем водить туда Павлика. Первые дни Павлик испытывал страх: люди до исступления повторяли слова лысого старика, слова непонятные и далекие. Было очень страшно, хотелось рассказать учительнице, но бабушка запретила, пугая карами господними. Сектанты привозили бабушке дрова, продукты, чинили избу. По вечерам Гавриил беседовал с Павликом. Всегда ласковый, аккуратный и неторопливый, старик рассказывал о загробной жизни, о том, как подготовить себя к встрече с Христом, который всегда при дверях... Павлик полюбил проповедника, перестал ходить в школу, старательно выполнял десять заповедей...
...Волошин распечатал конверт и, с трудом разбирая бабушкины каракули, читал:
«Дорогой внучок! Нынче я ходила в дом братства. Проповедник Гавриил читал новую проповедь. Ужасть как было трогательно. Мы плакали. Гавриил выпрашивал у меня твой адрес. Он собирается послать тебе новую проповедь, которую услыхал от бога и начисто записал ее для братьев. Гавриил советует тебе никогда не забывать, что человек человеку брат, и будет миру мир, не поднимай ружья на человека, огонь бранного поля — бесовская потеха. Я живу хорошо. Пенсию получаю, как и допрежь. Гавриил советует сжечь это письмо. Помни, что Христос при дверях».
Волошин скомкал письмо, бросил в печку. Пламя, вспыхнув, осветило мясистое, с рыжеватыми бровями и припухшими юношескими губами лицо солдата. «Огонь бранного поля — бесовская потеха», — промелькнуло в его мозгу, и он почувствовал щемящую тревогу в душе.
Цыганок толкнул его в бок, спросил:
— Что пишут родные?
— Это от товарища.
— Плохой он у тебя.
— Хороший.
— От хороших товарищей письма не сжигают.
— А зачем следил? Плохой ты человек.
— Вот и неверно! На гражданке девушки всегда говорили, что я приличный парень. Не веришь?
— Разговорчики! — предупредил Узлов и погасил фонарь. — Всем спать богатырским сном...
«Огонь бранного поля — бесовская потеха», — мысленно повторил Волошин слова письма, и его сердце сжалось до невероятной боли: завтра он должен встать к орудию, на место Цыганка, прикасаться к этому огню. «Грех-то какой! — мучался он. — Грех-то... Противься!»
Он приподнялся на локти, всматриваясь в полутьму. Солдаты спали. Кто-то неистово храпел, заглушая шум ветра, доносившийся снаружи... Неожиданно в темном углу Павел увидел Гавриила. Видение тянуло к нему руки, беззвучно шевеля тонкими губами: «Противься!» Волошин надел шинель, вышел на улицу. Возле кухни заметил часового, шарахнулся в сторону, в чащобу и сугробы, упал и пополз навстречу метели. Он полз долго, а видение, преследуя его, все кричало: «Противься!» Остановился на полянке: кругом была тишина. Но стоять на месте не мог, зашагал безотчетно, сам не зная куда, гонимый одним словом: «Противься!» Уже перед рассветом почувствовал, что идти дальше не может, упал возле большого сугроба, разгреб руками. Под снегом оказались ветви, пахнувшие хвоей. Засыпая, он увидел Христа при двери, и мягкое, ласковое тепло охватило его душу, ему стало хорошо и покойно: не было ни Громова, ни Бородина, ни Цыганка, донимавшего его пуще других, он один парил над землей с мыслями о Христе.
Буран утих на заре. К десяти часам утра уже ярко засветило солнце, заметно потеплело. Местность просматривалась далеко-далеко, каждый бугорок, холмы и рощицы виднелись как на ладони, белизна как бы сократила расстояние. С непривычки Громов даже удивился.
— Отчего это так? — спросил он Сизова, наблюдая за полем.
— Сибирский апрель, — ответил Сизов. — Экая красотища!
— А вы, Алексей Иванович, наблюдательны.
— Десять лет служу в здешних местах, можно сказать, коренной сибиряк. — Сизов подал Громову схему расположения целей. — Все на своих местах, можно начинать, товарищ подполковник.
Громов пробежал взглядом по схеме: работа начальника штаба его удовлетворила. Он связался по селектору с начальником полигонной команды, приказал быть в готовности, поднять мишень номер один. Это была довольно трудная цель, и для ее поражения обычно затрачивали пятнадцать — двадцать снарядов. Теперь взвод лейтенанта Шахова должен уничтожить ее гораздо меньшим количеством снарядов. Почему-то верилось, что так и получится. Для наблюдения выставлены лучшие разведчики, вся местность разбита на мелкие квадратики, которые занумерованы порядковыми числами. Огневики, наверное, с нетерпением ждут команды.
Громов приготовил секундомер.
— Готовность три минуты! — скомандовал он начальнику полигонной команды и сразу припал к биноклю. Наблюдательный пункт находился впереди батареи, на высотке, с которой хорошо просматривалась местность. Скрытая от огневых взводов небольшой грядой, до самого горизонта расстилалась широкая, похожая на гигантскую чашу впадина. Там и сям чернели одиночные деревья, старые, заброшенные кошары, ближе к селу, возле лесного выступа, виднелся колхозный сарай.
Громов положил на столик бинокль, снял наручные часы с календарем. «Двадцать пятое апреля, — невольно отметил Громов. — Не станет ли это число для нас памятным?» — подумалось ему, и он хотел сказать об этом Сизову, но тот показал на секундомер, и Громов дохнул в мембрану селектора:
— Поднять цель номер один! — Снова припал к биноклю. Мишень, обозначающая тяжелый танк, сначала двигалась медленно. Огневики, конечно, ее не видели, их глазами были разведчики и капитан Савчук, находящийся на передовом наблюдательном пункте.
Прогремело два выстрела. Это ударило основное орудие сержанта Петрищева. Разрывы вспороли снежную целину возле танка, уже развившего достаточно высокую скорость. Потом наступила минутная пауза. А цель двигалась, делая головокружительные зигзаги, неизменно приближаясь к рубежу, с которого, по условиям учебной задачи, танк произведет выстрел тяжелым снарядом, и тогда... Громов понимал, что произойдет, если такое случится в настоящем бою. Сейчас же просто рухнут все расчеты лейтенанта Шахова и сам он, Громов, испытает горечь неудачи, а с ним вместе и Савчук, и Бородин, и многие другие, кто горячо поддерживал рождение этого начинания, а потом... потом, возможно, придется прятаться за спину партийного секретаря, когда начнут расследовать, как все это случилось... «Нет, Степан, хотя у тебя и широкая спина, меня прикрыть нельзя, я — командир и ответ буду держать первым».
Грохнул залп из четырех орудий. Когда рассеялся дым и Громов все никак не мог понять, что же произошло с мишенью, в переговорном устройстве прозвучал голос капитана Савчука.
— Цель уничтожена.
Громов посмотрел на секундомер.
— Алексей Иванович, это победа! Здорово, черт возьми! — И уже спокойно попросил Шахова сообщить количество израсходованных снарядов. ..
...Стрельбы продолжались. Узлов ожидал своей очереди, ему хотелось отстреляться не хуже первого взвода, но он волновался: отсутствие Волошина он скрыл от командира батареи, боясь, что взвод снимут с огневых позиций. Замковым он поставил водителя тягача. Савчук передал исходные данные. Приняв координаты у Шахова, Узлов продиктовал их Цыганку. Тот произвел контрольные расчеты. Основное орудие сделало пристрелочный выстрел.
