Что изменилось? Куда подевались камзолы и рюшки? поинтересовался я вновь, хотя и давал себе зарок ни о чем больше не спрашивать водящих меня за нос клоунов.

На сей раз мне ответил один из людей в балахоне, которых Хегле именовал графской челядью:

Город наш довольно своеобразный… Сектора его строились в очень разные отрезки истории, и обитатели предпочитают придерживаться духа того времени, когда был создан их сектор, только и всего. Разумеется, они вольны передвигаться, как им вздумается, но не удаляются, как правило, из своего района… Есть у нас, к примеру, сектор, жители которого просто… оборваны и вовсе не имеют имени, так что ж им, простите, за удовольствие показываться на глаза респектабельным горожанам?

Как это – люди без имени? Почему?

Ну… имена их не были внесены в городскую регистрационную книгу, и никто их не знает. Вообще, знания у нас – не самый ходовой товар, не очень понятно закончил человек в балахоне свое скрипучее объяснение и не вымолвил больше ни слова.

Я не переставал удивляться тому, что видел. Детей, по большей части разодетых в пух и прах, на улицах хватало – они чинно восседали подле своих мамаш или же вяло резвились у порогов своих домов – а вот молодежи было значительно меньше, и представлена она была в основном пареньками в рыбацких куртках – наподобие той, что была на Хегле – да бледными тощими девицами болезненного вида, томно вздыхающими и то и дело поглядывающими на небо, словно надеясь увидеть там ангела. Это именно про них пишут в романах о неразделенной любви и обманутых надеждах, именно эти девицы по любому поводу впадают в «нервную горячку» и терзают близких заявлениями о своей скорой кончине, сжимая в побелевших пальцах прощальную записку от неверного возлюбленного, до тошноты объевшегося их гонора и театральности.

На головах многих людей я заметил такие же точно венки, как и на Хегле. Каждый венок был ловко подогнан по размеру головы, словно кто-то очень серьезно занимался этим делом, придавая ему большое значение. Должно быть, этот головной убор был весьма популярен среди горожан, но все же большая часть публики вместо венка носила повязанную вокруг лба ленточку из блестящей ткани, которая, впрочем, смотрелась тоже довольно-таки необычно. Я обратил внимание на то, что молодые люди, как правило, предпочитали венки, тогда как старики почти все поголовно украшали себя ленточками, хотя бывали и исключения. Среди ребятишек хватало и того, и другого, и я поинтересовался у Хегле, чем вызвано такое различие вкусов и зачем вообще цеплять себе что-то на голову?

Вкусы тут не при чем, охотно пояснил тот. – Просто так легче распознавать, кто является подданным Графа, а кто Графини. По большому счету, это не имеет никакого значения, и уж во всяком случае не является отличительным классовым признаком, но так уж повелось, и никто не в состоянии изменить этого предписания. Что, опять скажешь – несвобода? – Хегле остановился и посмотрел на меня испытующе. – А разве тебе не нравятся эти прекрасные туберозы, что вскоре, после посвящения, будут так же обрамлять и твою голову, как обрамляют мою? Чем мой венок хуже, скажем, цилиндра англичанина, без которого он никогда не выйдет из дому, или мехового треуха жителя Сибири, что за зиму намертво прирастает к его голове? Неужели, спрашиваю я тебя, парики парламентских клоунов или шляпы вьетнамцев красивей, чем мой венок из тубероз, таких свежих и прекрасных?

Я понял, что мой новый знакомый был чрезвычайно задет, если не оскорблен моим неосторожным вопросом, и поспешил исправиться:

Нет-нет, Хегле, я вовсе не это хотел сказать… А ты, я вижу, осведомлен о жизни вне графства? И вьетнамцев знаешь, и сибиряков…

Парнишка самодовольно хмыкнул.

А ты что ж, думаешь, я не через те же ворота сюда пришел, что и ты? И мне доводилось, ты знаешь, и книжки читать, и на веслах сидеть. Однако все это не мешает мне оставаться довольным своим венком и тем, что моя госпожа – прекрасная Графиня.

«Да… Видать, крепко держат их тут эти графья, и не дернешься…», подумал я грустно.

Может, я ошибаюсь, осторожно начал я, боясь вновь растревожить чувствительное сердце моего не в меру обидчивого собеседника, но мне кажется, что подданных Графа гораздо больше, чем людей в венках…

Это так, но тем больше у тебя будет поводов гордиться тем, что ты принадлежишь Графине.

«О! Я уже кому-то принадлежу!»

Лишь теперь мне пришло в голову спросить, куда мы, собственно, идем. Хегле пояснил:

Пока я знакомлю тебя с городом, а затем покажу тебе, где я обитаю, потому что, полагаю, тебе тоже придется там поселиться.

Почему?

Так… есть соображения.

А что, у тебя такой же большой дом, как вон тот? спросил я скорее из вежливости, чем из любопытства и указал на внушительных размеров гранитное здание, архитектурой напоминающее дворец, у входа в которое рядком сидела целая толпа разномастно одетых людей всех возрастов.

Да ну нет, конечно, устало ответил Хегле, не удостоив жителей дворца и мимолетного взгляда. В таких сооружениях живут целыми родами; люди эти, как правило, величавы и, за редким исключением, являются подданными старого Графа. Я же одинок, все те, кто мог бы разделить со мною дом, либо нашли прибежище в других городах, либо и вовсе не добрались еще сюда. Дом, правда, достаточно большой – отец мой планировал в будущем тоже в нем поселиться, но теперь, думаю, его часть отведут тебе… Ведь мы, можно сказать, родные люди!

Как так?

Да-да, вздохнул почему-то Хегле. – Выходит, что так.

Не успел я выразить ему свое сомнение по поводу только что выданной им информации, как внимание мое привлекла еще более удивительная вещь, заставившая меня на время забыть и о самом Хегле, и о его странных речах. Дело в том, что на противоположной стороне узкой улицы, чуть впереди себя, я увидел Оле. Он шел, испуганно, но не без любопытства озираясь, в сопровождении какого-то заросшего косматой бородой старика в полотняной рубахе и прихрамывающей на правую ногу кривобокой старухи, все время норовящей взять его под руку. Старики вели себя так, словно только что встретили с поезда долгожданного гостя, не отходили от него ни на шаг, то и дело заглядывали ему в глаза, ища в них одобрения своим действиям, и по очереди обирали соринки с его поношенной, грязной рыбацкой тужурки.

«Если он все это подстроил, подумалось мне, то мастерски… Хотя зачем бы вся эта толпа народу стала в угоду ему бросать свои дела и дурачить заезжего парнишку?»

Первым моим побуждением было окликнуть Оле и спросить у него, что он обо всем этом думает, но что-то удержало меня от этого. Возможно, я просто стеснялся случившегося со мной провала памяти, да и история с Йонкой явно не способствовала укреплению нашей с ним дружбы. Мне показалось, что особой любви к атаковавшим его старикам Оле не испытывал, поглядывая на них настороженно и заблаговременно увертываясь от назойливых попыток старухи войти с ним в телесный контакт.

Хегле поймал направление моего взгляда.

Это тот малец, что пришел вместе с тобой? Кто он?

У меня появилось желание щелкнуть его по носу, но я сдержался – в конце концов, Хегле кажется совсем не плохим парнем, и вопросы его, пусть и несколько навязчивые, вполне закономерны.

Это – Оле, мой приятель. Его отец рыбачит в том поселке, где живет мой дед, и мы часто проводили свободное время вместе. Но я, право, не знаю, что ты имеешь в виду, говоря, что он пришел вместе со мной. Я ведь уже говорил тебе, что не помню, как здесь оказался, и был бы очень удивлен, скажи мне кто-нибудь, что я пришел сюда своими ногами.

Хегле рассмеялся.

Так всегда бывает. Но потом ты все вспомнишь… Только, чур, не биться в истерике и не бросаться в драку!

Так это была все же твоя затея?!

Упаси Бог!

Тогда почему же я должен броситься на тебя?

Он пожал плечами.

Не знаю. От отчаяния или по глупости.

Я махнул рукой и решил до поры не обращать внимания на множащиеся вокруг меня загадки когда-то все само собой разрешится.