Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Мать рассказывала, что дед приезжал посмотреть на внука, когда мне было месяцев шесть от роду, и даже отнесся ко мне довольно доброжелательно, назвав «своей кровью» и кольнув бородой щеку в неловкой попытке поцелуя. Все это якобы растрогало отца, и он даже попытался наладить отношения с дедом, но из этого ничего не вышло – старик уехал на следующий день, и мы с ним больше не встречались. Однако теперь, когда мое присутствие дома стало на какое-то время нежелательным, отец вспомнил о расположении деда к единственному внуку и, связавшись с ним, испросил разрешения послать меня к нему, «пока все не утрясется». Дед свое согласие дал, и вот я, распрощавшись с родным краем и вооружившись горсткой своих детских амулетов и чаяний, отправился покорять морское побережье…

II

Век самолетов, автомобилей и прочих удобностей еще не наступил, и скрипучий, деревянный вагон шаткого поезда показался мне более чем быстрым и комфортабельным средством передвижения, тем более что я – привыкший к лошадям сын военного – не был избалован такого рода путешествиями. Задержки в пути, вагонная грязь (отец решил, что второго класса с меня достаточно) и постоянный сквозняк не вызывали у меня такого раздражения, как у моих попутчиков, один из которых – заросший бородой южанин средних лет – крыл и поезд, и персонал, и собственную мать отборными проклятиями, смысл которых непривычному уху трудно было уловить. В силу юного возраста и уличной закалки не имевший никаких недугов, я провел время в пути достаточно весело, наблюдая за окружающими меня людьми и за постепенной сменой ландшафта за окном вагона – знакомые мне леса и поля закончились, потянулись сухие песчаные пустоши с редкими островками растительности, говорящие о приближении к Северному морю. Наконец, мое путешествие закончилось; перепутать станцию было невозможно, потому что поезд дальше не шел, и я вместе с остальными пассажирами вышел на заплеванный и кишащий шмыгающими собаками перрон.

Дед – высокий худощавый старик с распущенными на манер Гомера длинными седыми волосами и лишенным всяких эмоций лицом – встретил меня на вокзале и, взяв за плечи, долго смотрел мне в лицо, словно надеясь разглядеть там всю мою подноготную. Мне стало неловко от такого откровенного рассматривания моей особы, но деда, похоже, не интересовали мои чувства. Медленно качнув головой, что могло означать что угодно, дед велел мне следовать за ним и направился к запряженной вороной масти лошадью бричке с кожаным верхом, стоявшей среди множества похожих. Подхватив свой нехитрый багаж, я засеменил следом, не очень-то, признаться, ободренный столь сухой встречей.

Всю дорогу до дома дед молчал, лишь однажды поинтересовавшись, дотерплю ли я до ужина. Я ответил, что дотерплю, и тема была исчерпана. Оставшуюся часть пути я смотрел в его поджарую, чуть сутулую спину и рисовал себе картинки моего «красочного» будущего.

Дом деда оказался простым, лишенным всяких претензий на роскошь и удобства строением, хотя и не таким убогим, какими мне показались лачуги рыбаков, живописно разбросанные вдоль побережья и по склонам песчаных холмов, тянущихся, насколько хватало глаз. К дороге дом был повернут одним единственным небольшим окном, проглядывающим сквозь заросли какого-то кустарника, остальные же окна выходили на залив, охраняемый, словно сказочным Цербером, одиноко возвышавшейся над водой Птичьей Скалой, усеянной гнездами визгливых чаек. Сами же хозяйки гнезд носились, пронзительно крича, над берегом и прибрежными волнами, не то охотясь, не то просто дурачась, и их сливающийся в какофонию крик был, как мне показалось, единственным звуком, нарушающим тишину этого прибрежного царства. На темной глади залива я заметил несколько рыбацких лодок, но расстояние проглатывало звуки, и фигурки рыбаков, которые мне с трудом удалось разглядеть, представились мне нереально-пантомимными. При виде черных вод залива я поежился, а Птичья Скала, признаться, произвела на меня гнетущее впечатление. Да и вообще, в сыром, пахнущем морем и рыбой воздухе словно витала какая-то угроза, суть которой ускользала от моего понимания. Быть может, конечно, виной тому было мое детское воображение, но то, что чувствовал я себя здесь неуютно, было фактом. Помрачнев, я поспешил вслед за дедом в дом, где надеялся отвлечься от неприятных мыслей и отдохнуть с дороги.

Внутри пахло одиночеством и скорбью. На стене в прихожей отбивали свой вечный ритм старые часы ручной работы, огромный шкаф черного дерева врос в угол, а половицы, само наличие которых в этих краях свидетельствовало тогда об относительной состоятельности хозяина, скрипели в унисон с моими мрачными мыслями. Какое-то время я не мог решиться переступить порог этого жилища, однако дед поторопил меня взглядом и я, вздохнув, сделал шаг навстречу неизбежному.

Впрочем, комната моя, в которой, как сообщил мне дед, некогда обитал мой отец, оказалась не такой уж серой и мрачной, как я себе уж было представил. Должно быть, папаша старался как-то облагородить и оживить свои апартаменты, для чего затянул кованые козырьки старой кровати обрывками гобелена, а по стенам развесил пестрые картинки. Все это, правда, было уже довольно старым и требовало обновления, но даже и в таком виде комната меня устраивала, отчасти потому, что альтернативы у меня не было.

Из моего окна открывался унылый вид на Птичью Скалу и простирающуюся за нею до самого горизонта темную водную гладь. Северное море – не Адриатика, и его пейзажи скорее суровы, чем ласковы. Пустынные, поросшие островками кустарников дюны, черные волны, лижущие берег с равнодушием живущих в них угрюмых русалок, гнущиеся под порывами холодного ветра травы да несущиеся через соленые луга перекати-поле скорее настраивают на меланхолический лад, нежели побуждают к веселью и расслаблению, с которыми многие связывают морское побережье. Конечно, и здесь бывают теплые дни, но ими далекое, неприветливое солнце и ежащиеся по всему серому небу тучи балуют этот край не часто, словно охраняя его от излишнего любопытства праздных искателей развлечений.

Постояв у окна и полюбовавшись на суровые красоты берега, я откликнулся на зов деда и вышел в столовую, где он ждал меня к незатейливому ужину. Жестом предложив мне сесть, он кивнул на лежащую на скатерти круглую краюху хлеба да миску с каким-то сероватым содержимым, оказавшимся вареной крупой с кусочками рыбы. Я был голоден и с жадностью набросился на еду, нимало не заботясь о тщательно привитых мне мамашей правилах хорошего тона и поведения за столом. Да и какие тут правила, когда кроме миски, ложки да хлебного ножа никаких предметов на столе не наблюдалось?

Дед же, казалось, был очень доволен моим этикетом – должно быть, он ожидал от меня жеманности и брезгливости в отношении предложенной им снеди, но, увидев, с какой готовностью я «вливаюсь» в его простой, почти рыбацкий, быт, успокоился и поглядывал теперь на меня расслабленно и даже с неким подобием улыбки на морщинистом лице, носившем те же ярко выраженные фамильные черты, что и наши с отцом физиономии. Видимо, дед тоже заметил мое с ним сходство, что добавило ему симпатии ко мне. Сам он к еде не притронулся и лишь наблюдал за моей трапезой, не докучая мне расспросами, которых я, признаться, ожидал во множестве. Заметив, как я с некоторым недоумением рассматриваю зеленые сочные вкрапления в отхваченном мною от буханки добром куске хлеба, он, наконец, заговорил:

Морской салат. Один из видов зеленых водорослей. Горожане утверждают, что он очень полезен, но мы здесь используем его прежде всего для того, чтобы хлеб дольше оставался свежим и не черствел. Не каждый день соберешься его напечь…

А что же, дед, ты и хлеб сам печешь? решил я проявить интерес, заметив расположение старика ко мне.

Дед прищурился.

А ты, небось, думал, что у нас здесь хлебные да мясные лавки на каждом шагу? Не-ет, мальчонка, хлеб самим печь приходится, мяса ты теперь лишь во сне поешь, а рыбная лавка – вон она, под окнами плещется, дед кивнул в сторону окна, за которым виднелось море, только платить там нужно не монетой, а потом да мозолями, а то и жизнью.

2
{"b":"244715","o":1}