«Есть же нормальные собаки: ушел хозяин, они молчат себе, тихонько ждут своего кормильца. Ну, придет – полают немного от радости, чтоб им околеть. Если лезет чужой, тут, ясное дело, ревут во всю глотку, это понятно. Но когда ни с того ни с сего вой стоит целый день, как в тамбовской степи, простите. Самому озвереть можно. Сказал я об этом в вежливой форме владельцу пса, а он мне начал нести про нервную систему у этой породы, еще какую-то галиматью несусветную. Ей-богу, житья нет, нужно куда-то за помощью обращаться», – с несвойственным ему многословием прояснял проблему Слепаков, рассказывая сослуживцам.

Обращаться за помощью, как это обычно бывает с русскими людьми, Слепаков не стал. Если треклятый бассет очень донимал своим волчьим воем, особенно вечером, Слепаков хватал старую лыжную палку, которая почему-то находилась у них в единственном числе, и молотил ею в пол до остервенения. Иногда помогало, вой временно прекращался. Длилась эта вялая вражда из-за пса-неврастеника около года, причем хозяин иногда как бы совестился, забирал ушастого сожителя почаще с собой. И все-таки проблема раздражала. И вдруг Слепаковы начали замечать некую окольную приятность жизни. Первые дни не осознали: что же произошло? Все впопыхах, на работе, в житейской суете… и только спустя примерно неделю их осенило. Пес внизу перестал выть. Какая-то светлая прохлада появилась даже в голосе самих жертв бассетовского насилия. И тут выяснилось (Званцова сказала Зинаиде Гавриловне), что пес попросту наконец-то издох. Пополз слух – и по дому, и в окрестных дворах, – будто ненавидящий собак Слепаков отравил мирного пятнистого вислоухого старичка. Распространял этот слух якобы сам хозяин почившего бассета.

– Ну, дурь хренова, как же я мог отравить, если видел собаку раз в квартал вместе с хозяином. Через пол разве что, но я такого не умею. И вообще этот бегун с одиннадцатого этажа – придурок, я вам официально заявляю, – сказал Слепаков рассерженно; а вскоре он обо всем этом инциденте позабыл, ибо как раз начинало шататься его служебное положение. И вот теперь, сидя на скамейке оживленного бульвара после беседы со старшим оперуполномоченным Маслаченко, Всеволод Васильевич пришел к выводу: именно живущий под ним отставной охранник Хлупин мстит ему за своего пса.

«Интересное кино получается, – подумал Слепаков, незаметно озираясь (у него стала появляться эта новая привычка взамен плевка под ноги). – Дьяволово совпадение: надо же было Хлупину оказаться поблизости, когда на меня напали, чтобы отнять пенсию. А не Хлупин ли и навел молдаванина? Вполне реальная идея, исходя из мотивов этого мстительного гада».

Вот какие знаменательные, блестящие мысли стали вызревать в голове потерпевшего, но мужественно отстоявшего свою жизнь и свое денежное довольствие Слепакова. Сначала он хотел было вернуться в Управление полиции, к капитану Маслаченко, но передумал. Палило рубиново-золотое солнце, тускло-горячая тень от деревьев даже не колыхалась. Напротив, на чугунной оградке газона, сидела и курила молодая женщина в обтягивающих кремовых штанишках. Смотрела мимо него невидящим, долгим и, кажется, недобрым взглядом.

Солнце пронизывало и курящую, и других женщин и девушек, проходивших мимо. Шли парни, сосущие сигареты, жующие жвачку, играющие в крутых, подражающие внешним обликом виденным в телесериалах голливудским убийцам. И никто из них не догадывался, что на скамейке сидит пожилой седоватый дядечка в поношенной куртке, ничем не выделяющийся, но всего несколько дней назад убивший в рукопашной схватке молодого, сильного и ловкого человека.

«Нет, я не прежний Всеволод Васильевич, – размышлял Слепаков, – добросовестный, малопьющий, некурящий и хотя немного ворчливый и занудный, может быть, упрямый, но никому не желавший, тем более не делавший зла человек. Теперь должно собрать волю и мужество, чтобы наказать негодяя, который без причины (если я не знаю настоящей причины), но сознательно лгал по поводу околевшей собаки… Который натравил на меня вора, грабителя. Ведь Ботяну мог бы не только отнять пенсию. Он мог ударить, искалечить, не исключено – убить. Хлупин наверняка предполагал, что я буду сопротивляться. Всякое, всякое могло бы произойти. Не сидел бы я сейчас на скамейке, а гнил бы на кладбище… водил бы под землей компанию с симпатичным бархатным кротом. А моя Зина цветочки бы мне на могилку носила, плакала… Или не очень-то плакала бы моя фигуристая жена, а подыскивала мне подходящего заместителя».

И стала расти ненависть в сердце Слепакова, уже не подчиняясь никаким добродетельным доводам и увещеваниям. Она проявлялась в его бледности, как бы не поддающейся летнему загару, в его сжатых губах и угловато обозначившейся нижней челюсти.

Неровные, ущербные сны мучили Всеволода Васильевича. То являлось жестокое лицо с тонким хищным носом, с глубокими морщинами к углам язвительного синегубого рта. И такое тяжелое, нестерпимо мрачное состояние душило Слепакова, что впору было молиться и открещиваться от этого страшного лица. Но не знал Всеволод Васильевич облегчающих слов молитвы «не убоишася от страха ночнаго». И возникал кто-то из телевизионных «древних» кинокитайцев. Метя по полу широкими рукавами экзотических одежд, скакал он, будто игрушка на пружинах, рубил – узким у рукояти, широким к концу мечом. Кого рубил – непонятно, однако кровь брызгала и лилась потоками, а узкие глаза китайца смотрели безжалостно. Всеволод Васильевич не догадывался, кто этот китаец, буйствующий в его снах, зачем он размахивает старинным мечом. Однако чувство ненависти и мщения вполне соответствовало его теперешним настроениям. Иногда в болезненных видениях вставал Джордже Ботяну со свернутой шеей, и мутная струйка вытекала из его мертвого рта.

Лето заканчивалось, повестку из полиции не присылали. Слепаков пришел к выводу, что каких-либо серьезных улик для обвинения его по делу Ботяну нет. С женой вызов в следственное управление Слепаков не обсуждал. Простодушная Зинаида Гавриловна, занятая домашним хозяйством, работой в материально выгодном Салоне аргентинских танцев, так же как поездками к бедной, требующей поддержки сестре, не догадывалась о проблемах, терзающих ее немногословного и, как она втайне считала, недалекого мужа.

Запоздалая осень подступила хмуро, трава на строгинских бульварах и у реки утром отдавала мерзлой голубизной, деревья пожелтели, дожди сыпали регулярно.

Всеволод Васильевич Слепаков заметно осунулся, глаза стали тусклые, подозрительные. Он переоделся в старый серый плащ (более новый, светлый, несмотря на настояния Зинаиды Гавриловны, носить отказался) и черную всенародную кепочку старого образца с пуговкой на макушке. Ездил на старое свое предприятие инструктировать, остальные дни ходил по улицам, около рынка, у речного бетонного обрамления, и думал, будто чего-то или кого-то ждал.

И вот возник мужчина, не намного моложе Слепакова, жухлый, обшарпанный, в таком же, как у него, невзрачном, только более затрепанном плащишке, нос сизый блестит, под хитрыми гляделками мешки и рожа двухнедельной небритости. Алконавт бесспорный.

– Слепаков, пенсионер по выслуге лет? – спросил незнакомец давно пропитым голосом.

– Чего надо? – ответил Всволод Васильевич вопросом на вопрос крайне нелюбезным тоном и воззрился неприязненно на незнакомца, готовясь к отпору.

– Мне с вами, многоуважаемый, побеседовать бы хотелось.

– Я со всякими… посторонними не общаюсь. Времени нет. Вон свидетели Иеговы по скверу шатаются, к людям внаглую пристают. С ними и побеседуй. Они тебе все о жизни объяснят и брошюрку красочную подарят.

– Слепаков, я хочу тебе ценную информацию сообщить. По поводу случайно помершего молдаванина Ботяну и по поводу твоего соседа с нижнего этажа.

– А мне всю информацию старший оперуполномоченный Маслаченко предоставил. Мне за дополнительную платить нечем. Средств не хватает.

Слепаков побагровел, хотя последние полтора месяца ему был свойствен тускловато-бледный цвет лица. Прихлынула какая-то необычная для него ярость. Он хотел уйти, демонстративно не замечая незнакомца. Однако остался. Больно уж вид у незнакомца был гнусный, а повадки самоуверенной личности. «На бутылку у меня с собой есть?» – на всякий случай прикинул Всеволод Васильевич.