К сожалению, после нападения Германии на СССР все пошло совсем не по тем оптимистическим сценариям будущей войны, которые были разработаны в советском Генеральном штабе. Да если бы только в Генштабе: вся советская военная доктрина основывалась на том, что «если завтра война», то наша могучая авиация нанесет по врагу уничтожающий и сокрушительный удар. Любой агрессор, напавший на СССР, будет побежден «малой кровью» и «на его же территории». Об этом много говорили в книгах и кинофильмах, пели в песнях…
С горечью вспоминал бывший десантник Зотов нашумевшую перед войной книгу Н. Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне», изданную летом 1939 года. Книгу большим тиражом выпустило Военное издательство Наркомата обороны, и отнюдь не для детей, а в учебной серии «Библиотека командира»! Вот как, по Н. Шпанову, протекали события первого дня войны по часам:
«17.00 — германские самолеты пересекли границу СССР. Через одну минуту — воздушный бой. Через 29 минут — последний неприятельский самолет покидает пределы СССР. Еще через четыре минуты — советские истребители прорывают охранение противника и входят в его расположение, подавляют авиацию ПВО врага и расчищают путь бомбардировщикам и штурмовикам.
17.45–19.00. Германский штаб фиксирует полный срыв удара, подготовленного фашистской авиацией: „Ни одно крупное соединение бомбардировщиков, посланных для закупорки большевистских аэродромов, не достигло цели…“
В 19.00 теперь уже советская авиация вылетает для атаки аэродромов, промышленных районов и прочих объектов на вражеской территории.
21.00–22.30. Несмотря на то что советские авиационные колонны удалились более чем на тысячу километров в глубь неприятельской территории, они почти не встречают сопротивления. В результате воздушных боев немцы теряют сбитыми или поврежденными 55 процентов истребителей „Мессершмитт“ и 96,5 процента бомбардировщиков „Хеншель“ (так в книге Шпанова — с точностью до десятых долей процента!).
24.00–02.00. Советские бомбардировщики громят цели. На авиационном заводе „Дорнье“ погашены огни. Немецкие рабочие с нетерпением ожидают момента, когда бомбы будут сброшены на завод, в котором они находятся, и поют „Интернационал“…
03.00. 19 августа. Начальник советских ВВС докладывает Главкому: „Советская авиация содействовала продвижению Красной Армии через границу…“»
Комментарии, как говорится, излишни! В реальности все оказалось «с точностью до наоборот»… Практически все самолеты парашютно-десантного полка Зотова, к тому времени уже капитана и командира роты, были уничтожены прямо на аэродроме в первый же день войны. 22 июня немецкая авиация разгромила и вывела из строя 1200 советских самолетов, которые даже не успели ни разу подняться в воздух. Воевать роте Зотова пришлось на земле, в качестве обычной — отнюдь не «крылатой» пехоты: вплоть до роковых событий июля сорок второго года. Часть капитана Зотова находилась тогда на Волховском фронте в составе 2-й ударной армии, брошенной на выручку осажденному Ленинграду. Командующим 2-й ударной, уже безнадежно блокированной возле местечка Мясной Бор, был назначен по личному приказу Сталина сорокалетний генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов. Дальнейшие трагические для советских войск события официальная сталинская пропаганда представила так «Изменник и предатель А. Власов добровольно сдался в плен, сдав врагу вверенные ему окруженные воинские соединения…» Но, справедливости ради, надо сказать, что 2-я ударная армия попала в окружение исключительно из-за преступных ошибок Генштаба и Верховного командования в Москве. Сталин, у которого Власов всегда был на хорошем счету, прислал за генералом специальный самолет, чтобы вывезти его в тыл. Однако Власов приказал отправить в этом самолете тяжелораненых бойцов, а сам с горсткой сопровождавших его красноармейцев попытался пробиться из окружения. Днем 12 июля 1942 года Власов со своими бойцами вышли к деревне Туховежи и укрылись в сарае, но были выданы местными жителями патрулю 18-й немецкой армии. Никакой «добровольной сдачи в плен» не было! Один из красноармейцев, сопровождающий тогда Власова, свидетельствовал впоследствии перед следователями «Смерша»: «Когда нас передавали немцам, те хотели без разговоров всех расстрелять. Генерал храбро вышел вперед и сказал: „Не стрелять! Я генерал Власов. Мои люди безоружны!“»…
Капитан Зотов чудом остался в живых в той мясорубке, куда попал вместе с другими солдатами и офицерами 2-й ударной. В последний момент он сорвал с себя нашивки и офицерские знаки различия, воспользовавшись документами убитого старшины. Зачем он это сделал? В той ситуации, умирающий от голода и контуженный, он действовал скорее интуитивно — возможно, сработал инстинкт самосохранения. Как многие советские офицеры, он был членом партии и к тому же еще и парторгом батальона — в глазах немцев почти политруком-комиссаром, за что могли расстрелять на месте. Недаром среди листовок, разбрасываемых немцами с самолетов над окруженными, чаще других встречалась такая: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!»
Так не стало капитана Зотова, бравого десантника-парашютиста — вместо него «возродился» и продолжал жить старшина Николай Старыгин, ныне абверовский диверсант. Что подвигло офицера-коммуниста согласиться на вербовку в гитлеровскую разведслужбу? Рассуждал примерно так: «Здесь, в немецких лагерях, сдохну без пользы, пропаду! Если сумею выжить, еще послужу Родине: оказавшись у „наших“, сразу явлюсь с повинной. Пусть посылают куда угодно, хоть в штрафную роту — только бы дали возможность воевать с фашистами!» Из общих лагерей военнопленных на территории Латвии, где поначалу находился Старыгин, согласившихся на вербовку направляли в специальный подготовительный лагерь в Риге. Здесь новички подвергались усиленной антисоветской агитации, занимались строевой подготовкой и, главное, тщательно изучались через внутрилагерную агентуру. После такого «карантина» тех, кто его прошел, направляли в различные разведшколы. Николай попал в школу в городе Валге (Эстония), находящуюся в подчинении абверкоманды-104 и имевшую два отделения — разведчиков и радистов. Одновременно там обучалось до 150 агентов, в основном из военнопленных. Срок обучения колебался от двух до трех месяцев. Курсант Старыгин попал в группу радистов и старательно изучал предлагаемые учебным курсом дисциплины, стремясь поскорее закончить школу и оказаться заброшенным на советскую территорию. Но прилежание и старательность Николая сыграли с ним злую шутку: курсанта-отличника немцы выделили из общей массы и оставили в числе преподавателей, среди которых было немало русских. А летом сорок четвертого его направили во Фриденталь к Скорцени, который набирал высококлассных радистов для своих диверсионных подразделений. Между прочим, радист считался подготовленным, если мог принимать и отправлять без ошибок до восьмидесяти знаков азбуки Морзе в минуту. Старыгин «отбивал на ключе» до трехсот — неудивительно, что его взяли в группу Минкина как высокого профессионала.
…Николай, утомленный бессонницей, сел на койке и натянул сапоги на босу ногу. Потом в трусах и майке, накинув сверху шинель, вышел из барака на ночной холод «подымить». Почти у самых дверей столкнулся со своим инструктором, унтер-офицером Крафтом, который докуривал сигарету, стоя на пороге. Немец спросил на довольно приличном русском языке:
— Почему не спать, Николай? Это не есть хорошо — надо спать, копить сила перед выброска!
— Так точно, герр Крафт, только вот покурю самую малость…
— Отставить, старшина! — резко оборвал его немец. — Нихт «герр Крафт»! Обращаться строго по устав Красный Армия — «товарищ майор»!
Действительно, унтер-офицер был одет в советскую военную форму: галифе и гимнастерку с майорскими погонами, — у Старыгина, кстати, шинель тоже была советского образца, со знаками различия старшины. Таковы были правила: перед заброской их экипировали в красноармейскую форму, обеспечили соответствующими документами и выдали советское вооружение. Они говорили теперь только по-русски и обращались друг к другу строго по советским военным уставам. Еще вчера диверсанты прошли через руки парикмахера, который остриг их в строгом соответствии с принятой в Красной Армии «модой». Перед заброской агентов приучали к русскому куреву, а также выдали соответствующее вещевое и пайковое довольствие: помимо советских консервов и других продуктов, в вещмешках у каждого имелись даже куски черствого черного хлеба — как у «настоящих» русских солдат. Не был оставлен без внимания и акцент, с которым говорил по-русски унтершарфюрер Крафт: по советским документам он значился как майор НКВД Петерс, латыш по национальности. Выбросив окурок, немец ушел в барак, а Старыгин остался наедине с невеселыми думами: «Спросят: „Где же ты был, когда миллионы бойцов Красной Армии гибли на фронтах и кровь свою проливали за Родину? В тылу у немцев отсиживался, прихвостень фашистский, — нет тебе прощения!“ — Николай даже поежился. — Что скажу в ответ? Чем оправдаюсь? Удастся ли увидеть жену, дочку, старушку-мать?»
