Юная стряпуха подхватилась на ноги и, раскидывая руки, бесстрашно побежала навстречу Шаняве.

– Ты куда? Держи его, держи, подерутся ведь!..

Знать бы ей, что Шанява именно за этим сюда и пожаловал. Злой пёс на неё большого внимания не обратил. Зато Шанява с разлёту не то ударил, не то оттолкнул:

– Ты-то, дура, прочь с дороги пошла…

Силы в дородном мужике было немерено, а и много ли её надо против девчушки? Отлетела, с глухим стуком ударилась головой о забор.

И сползла, подломившись в коленках.

– Атата́!.. – не своим голосом послал пса Коренга.

Торон с места прыгнул прямо к руке, нанёсшей удар. Прыгнул, вообще-то, гораздо быстрее и дальше, чем положено самой проворной собаке, и попонка странновато встопорщилась на его боках и спине… Но этого в общем переполохе никто не заметил. А полмига спустя уже Шанява взвыл не по-людски. Кобель снёс его с ног, шарахнув челюстями поперёк вскинутого локтя. И отскочил, побрезговав добивать: этот, мол, больше не опасен, другие враги где?..

Других врагов не было. Пёс Шанявы оказался сметливей хозяина. Он заметил всё то, что ускользнуло от косного внимания людей. И в отличие от них понял, на кого напоролся. И теперь улепётывал, завернув хвост под впалое брюхо и не разбирая дороги. Куда? А куда глаза глядят, лишь бы подальше. Сольвеннские волкодавы отличались наглостью и бесстрашием в драке; было только одно существо, от которого они удирали не помня себя и не почитали это позором… Но никто не сделал выводов из цепнякова бегства, разве что Коренга, но и ему было не до того. Коренга что было силы толкал рычаги тележки, торопясь к упавшей стряпухе. Подле неё уже стоял на коленях одноглазый, бережно гладил по голове.

– Как ты, сестрёнка?

Девушка не отвечала. На её лоб из-под волос быстрыми каплями скатывалась кровь. Через дворик к ним бежал вышибала. Он выглянул на шум, как требовал долг его ремесла, и всё видел. Вот только поделать ничего не успел.

Углядев его перекошенное лицо, Коренга было решил, что грозный дядька сейчас ка-ак задаст хорошего пинка либо ему, либо Торону… Ошибся. Колючебородый сгрёб юную стряпуху на руки, прижал к сердцу, принялся целовать:

– Дитятко, солнышко моё, очнись, глазки открой…

Голос дрожал и срывался. Девочка в самом деле встрепенулась, приходя в себя, обхватила его руками за шею и жалобно, по-детски, заплакала.

– Батюшка…

Шанява сидел на мостках и уже не кричал, а тихо выл, хватая здоровой пятернёй воздух около напитанного кровью рукава и не решаясь притронуться. Судя по тому, как свисала от локтя рука в том рукаве, пользоваться ею Шаняве доведётся не скоро.

– Ты, заморыш!.. – рыча и плача, выдавил он сквозь зубы и даже попытался подняться. – За мою, значит, обиду поскаредничал собаку спустить!.. А за девку никчёмную – сам свирющего[20] натравил?!

– Я-то заморыш, – кивнул Коренга. – А вот ты моему псу ещё спасибо скажи, что он тебя закладышем[21] не оставил! Потому что она была ко мне приветлива и добра! А ты – касть![22]

«А не было бы Торона рядом, я тебя сам бы убил. Совсем убил бы! Я тебе не пёс – миловать не горазд! И даже на то, что мы с тобой вроде как разговаривали, не посмотрел бы…»

– Стражу позвать надо, – сказал одноглазый.

– А на что? Дело ясное, – отозвался его друг. Он стоял за спиной у Шанявы, готовый ухватить за шиворот, буде тот не так ворохнётся. Он посетовал: – Морду набить бы, да мохнатый уже сполна наказал.

– Ясное-то ясное, а ты всё равно сходи, – сказал одноглазый. – Да хорошо бы старшину какого привёл, пускай поглядит. А то знаю я его, вечно ему все кругом виноваты. Начнёт жаловаться: среди дня ни про что собаками затравили…

Когда оказалось, что вышибала был вовсе не вышибала, а почтенный хозяин «Утреннего улова», Коренга окончательно почувствовал себя дураком. Пнём лесным неотёсанным, не знающим того, о чём всему городу было известно. Хозяин и жил здесь же, при харчевне. Он отнёс дочку домой, а когда ушли стражники и взашей вытолкали за ворота Шаняву – присел подле Коренги.

– Ты, парень, где ночевать собирался?

– Ну-у… – замялся молодой венн. – «Чаграва»-то в полдень назавтра… Думал у тебя попроситься… Тут, во дворике. Мне места много не надо…

Хозяин задумчиво покивал, потом сказал ему:

– Пойдём, на корабль провожу.

– Это из-за Шанявы? – хмуро спросил Коренга. – Если я буду спать здесь, он может вернуться?

Харчевник усмехнулся.

– Шаняву этого мои ребята сквозь сито просеют и рыбам скормят… Нет, парень. Просто слышал я кое-что про твоего Ириллира… Если он с рассветом парусов не поднимет, значит я с ума уже сбрёл.

– Да как же!.. – ахнул Коренга. – Я заплатил ему! За обоих за нас!..

– Вот и плохо, что заплатил. Ему чужая душа дешевле гроша. Такому вперёд деньги давать – что выбрасывать. Только после, когда сделает, что посулился, а ты удостоверишься, хороша ли работа.

– Да разве ж так можно… – Коренга всё никак не мог переварить услышанное. – Не по совести это!

– А очень даже по совести, – усмехнулся харчевник. – Ты ему сам заплатил, сам и на корабль опоздал. Он вернётся через полгода, станет на торгу спрашивать: где, мол, тот малый в тележке? Хочу деньги вернуть…

Коренга зябко повёл плечами. До сих пор его, кажется, не пытались обирать и обманывать. Может, везло, люди всё совестливые попадались? Жалели калеку?

– Ладно, – сказал хозяин «Утреннего улова» и прихлопнул ладонями по коленям, поднимаясь со скамьи. – Пошли, провожу. Так оно верней будет.

Коренга усомнился:

– А пустит?

– Ещё как пустит. Купил место – право имеешь.

Наслушавшись харчевника, молодой венн уже ждал, что при виде его Ириллир самое меньшее покривится. А может, и ещё более явно выскажет своё недовольство: не удалось денежки прикарманить!.. Однако ошибся. Аррантский купец встретил его с полным радушием. Должно быть, не терял надежды, что пёс всё же кого-нибудь покусает или осрамится дорогой. Так или иначе, скоро Коренга устраивался на палубе «Чагравы», с удивлением поглядывая на садившееся солнце. Ему-то казалось, только что миновал полдень, а вот уже и вечер настал!..

Всё на корабле было странно, всё непривычно. Гладкая деревянная палуба чуть заметно покачивалась под тележкой, жила. Где-то что-то поскрипывало, шуршал и временами хлопал на ветру длинный пёстрый флажок, украшенный изображением пепельно-бурой пичуги, негромко переговаривались под бортом ленивые спокойные волны… И удивительные морские запахи, к которым ещё утром принюхивался Коренга, отчего-то здесь ощущались острей, чем даже на причале. Наверное, всё дело было в чувстве отъединённости, отрезанности от берега. На самом деле корабль сращивали с причалом надёжные пуповины канатов, да и Коренга вполне мог бы съехать на сушу по тем самым гладким мосткам для закатывания бочонков… Тем не менее – он был уже не на берегу. И не принадлежал берегу. Отрезанный край.

Отрезанный – от всего, что до этого дня было ему родным и привычным. Стоило подумать об этом, как в груди начинало тревожно щемить. А что будет назавтра, когда уберут мостки и между берегом и кораблём начнёт шириться полоска воды?..

«Я трус, – нарочно грубо хлестнул себя Коренга. – На меня честь рода возложена. А я под мамкиным подолом голову прятать готов!»

Оглядев просторную – целых три сажени шириной – палубу и понаблюдав за корабельщиками, он выбрал себе место, где его тележка никому не должна была помешать: у левого борта, рядом с перевёрнутой лодкой. Под эту лодку Торон сразу сунулся носом и, похрюкивая, начал что-то вынюхивать. Коренга поспешно отозвал его, рассудив, что там вполне могло быть укрыто съестное. А коли так, пёсье любопытство непременно станет поводом для придирок. И денежной пени.