Рассматривая эту линию, он воображал, как будет скрипеть хозяйкин голос, когда она станет его ругать, как она всю неделю будет озабочена этим непорядком. В конце концов, какое ему до нее дело, этой линии здесь явно недоставало.

Когда он вселился сюда, а это случилось в самом начале осени, сразу по приезде в Киев, здесь стояли в треснувших глиняных горшках два цветка. Потом одно растение начало вянуть, вскоре совсем засохло, и хозяйка всю вину за это возложила на него. Ко всему, он пожелал, чтобы засохший цветок не убирали из его комнаты, что утвердило хозяйку в ее мнении о дурном глазе постояльца. Эти цветы, живой и мертвый, только теперь начали ему нравиться, он поставил их рядом и часто смотрел на них…

Раздумывая над тем, какой смертью было бы интересней умереть, он никак не мог остановиться на чем-то одном. В последнее время ему часто приходила мысль о гильотине.

В небольшой усадьбе, где Александр провел детство, держали кур, и отец, врач и убежденный материалист, как он сам себя называл, никогда не запрещал ему смотреть, как птицам отрубали головы. Отец не был человеком жестоким, если можно вообще определить, в чем заключается это качество человека, он совсем даже не приглашал Сашу созерцать кровавые зрелища, просто у него не было определенного плана воспитания сына, где было бы указано, что тому разрешается, а что запрещается, отец считал, что не имеет на это права.

Так получилось, что Саше до восьми лет не приходилось видеть, как курице отрубают голову. Работник обычно делал это рано утром, когда мальчик еще спал.

Однажды, играя возле дома, Саша услышал, что куры странно кричат, он было направился туда, как вдруг увидел Василия, несущего в одной руке топор, а в другой кричащую курицу. Саша остановился. Он много раз видел неопределенного цвета щербатое бревно, забрызганное капельками крови, к которой прилип мелкий пух, но это производило на него впечатление, не столь отличное от того, какое он получал при виде поляны, где скосили траву. Мертвых птиц он тоже видел часто, и не только птиц — ему стоило зайти в кабинет отца — и заспиртованные тайны жизни глядели на него с полок. Но этот крик остановил его. Это было оцепенение не страха, и даже не удивления, а скорее ощущение крика. Мальчик подошел ближе к бревну.

Серовато-желтые, облепленные грязью куриные пальцы сжимались и разжимались, глаза кричали громче, чем горло, зоб бешено вздрагивал. Положив голову курицы на бревно, Василий до хруста сжимал рукой ее бледно-рыжие, с черными пятнами, крылья. Саша смотрел только на курицу: перья на спине выдраны так, что видно кожу, к шее присохли отруби…

Тут он закричал, он кричал не от вида крови, и опять же не от страха, он кричал от непонимания. Он видел еще живую голову, моргающую глазами и раскрывающую клюв, он видел безголовое тело, бежавшее по двору, — он не понимал, где…

— А, сука! Сбежала, лови ее теперь сызнова! — Василий сплюнул и пошел. Кому-кому, а ему было совершенно ясно, где курица.

«Если попробовать представить смерть на гильотине, то делать это придется не один раз. Кто знает, что там, после? А ведь от этого все по-разному получается. Сначала надо будет представить смерть при таком условии, что у человека действительно есть душа, и смерть — это только переход. Это легче. А если нет… Потом посмотрю, наверное… А как воспримется боль?.. Какие собаки?.. Кто уже на гильотине? Я еще жив, а собаки уже хотят съесть мою голову… Скользко, — Александр почувствовал, что дернул ногой, пытаясь не упасть, приоткрыл глаза, — сплю… Где? Где кровать?.. Вот».

Он потянулся было к склянке с морфием. Склянка оказалась пустой. Он выронил ее, и она зазвенела. Дойдя до кровати, он упал на нее и сразу уснул.

«Рассматривая декабрь как состояние замерзшего апреля, сделаем вывод», — в этот момент Александр еще не знал, что было до этой фразы и что будет после, и потому, не задумываясь, договаривал ее до конца в своих мыслях. Тут он услышал то, что сам произносил и, немало удивившись, попытался схватиться за ту неопределенность, из которой и было вырвано это довольно странное, как ему показалось, утверждение.

Но неопределенность ушла, исчезла. Она всегда так делала, чувствуя приближение разума и логики. Эти двое детей хотели играть, и она отдала им день. Но детям вдруг показалось мало, и их главным развлечением стала охота за ней. Дети были уверены, что это они одолжили ей ночь, и пришло время вернуть собственность. Они создали законы. Они осудили ту, которая так неосмотрительно метнула им щедрый подарок. А она глядела на них и смеялась над забавными сетями, которые разумно и логично расставлялись для поимки преступницы.

Зачем она уходила? Затем, чтобы снова прийти. Дети не чувствовали ее появления. Заигравшись, они так уставали… Она осторожно проходила сквозь сети, стараясь не повредить их и не сдвинуть, ведь она ужасно переживала, когда дети плакали. Разум все пытался уловить ее приход или хотя бы тот момент, когда неопределенность покидала их. Но она, улыбаясь, только шутила над детьми, оставляя хрустальные туфельки фраз и видений.

Вот и опять проскользнуло то мгновенье пробуждения, которое Александр любил больше всего. Ему всегда нравился не столько сам сон, сколько те состояния встречи сна и реальности, в которые он погружался, засыпая и просыпаясь.

Растянув губы, еще склеенные ночным налетом несвежести, усмешкой неизвестно в чей адрес, он ощутил соленую боль. Ему вдруг привиделся по-весеннему слабый и полупрозрачный дождевой червяк, рассеченный ледяной сталью не разогревшейся от работы лопаты крестьянина. Прижимая зубами нижнюю губу, Александр попытался встать. Там, за одеялом было холодно, и поэтому прошло еще несколько минут, прежде чем он свесил ноги на пол. Александр встал, сбив одеяло в сторону, с надеждой, что холод оживит его.

«Безусловно, сапогам не место на стуле, а сорочке с модным лондонским воротничком — на полу, но что поделать, если это красиво», — лениво размышлял он. Этот человек готов был думать о чем угодно, было бы о чем, и когда пустота охватывала его, Александр начинал размышлять о том, что его окружало, точнее, в чьем окружении он находился. При этом он обращался именно к этому окружению, которое он любил или ненавидел, в зависимости от настроения, а по утрам еще сам не подозревал, будет ли он радоваться грязным стенам и пыльному окну или уткнется небритым лицом в плоскую подушку, чтобы не видеть окружающей нищеты.

В лоснящейся коже сапога ничего не отражалось, собственно, отражаться было и нечему.

«Да, мой друг, я полагаю, что ежели бы и сияло сейчас солнышко, как там, где живут старухи с такими же черными носами, как у тебя, то на твоем внешнем состоянии это вряд ли отразилось бы более чем на внутреннем. Может, это и хорошо, что меня никто не слышит. Это было бы забавно, если бы сразу за сумасшедшего не сочли. Двадцати дв… ах, да уже двадцать три, все время путаюсь, значит, двадцатитрехлетний дурак, а все с сапогами разговаривает!»

И в то же время думал он совершенно о другом, как бы оценивая то, что говорит, и понимал никчемность этой словесной плесени. Тяжесть затхлого состояния умножало лицо, разглядывавшее Александра из зеркала налитыми кровью глазами. Он знал, что красив, но это еще более раздражало его теперь. Быть красивым ни для кого казалось ему во много раз худшим, нежели быть уродом, но для кого-то. По крайней мере, так представлялось ему сейчас. Шум веселья с улицы оторвал его от невеселых мыслей. Вид за стеклами чудесно оглушил Александра: город, со всеми его монастырями и колокольнями, врастал в небо снежным туманом и казался сказочным. Снаружи к раме был зачем-то прибит гвоздь, и рваные, высохшие желтые березовые листья, которые Александр нанизал на него еще осенью, тоже опушились снежинками.

Странный жилец, поселившийся летом в этой комнате, уже не удивлял к зиме хозяйку, и его просьба не запечатывать наглухо окно вызвала у нее только измаянный вздох. Платил он исправно и всегда вовремя, сдачи из лавки не требовал и девок не водил.