Она в первый раз прыгала со скалы с мальчиком из Воронежа Веней, ему было шестнадцать лет, он казался совсем белым и обжег себе бедра. Он тоже сначала боялся, а после чувствовал себя одной огромной трапециевидной мышцей, прожаренной на углях. Они плавали от скалы к скале по скользким зеленым постелям водорослей и резали ноги молоденькими мидиями. Ловцы крабов, большие волосатые туши в ластах и масках, приветствовали их. Скала, намеченная одним мазком, слоистым, как от слипшейся кисти, разделяла море и небо.

Мальчики прыгали со скал, небольшой крабик старался уплыть, рыбы мерцали между каменных плит. Море дралось с грудами скал где-то там внизу, и с обрыва казалось, что выжженная степь сейчас сорвется туда. Огонь солнечной колесницы рисовал из мальчиков тени. Вот сейчас он вспыхнет, и лишь на одно мгновенье воздух наполнится красной глинистой пылью, с грохотом оборвутся скалы, и чайки не будут летать выше солнца, парус на горизонте кончится.

Под ней многоэтажная доля глубины. Пустоты и отсутствия сознания. Мир пуст без человека. Человек наделил сознанием океан. Когда кувыркаешься с открытыми глазами, видишь, как переворачивается небо, видишь свои ноги в фиолетовой полосе водорослевой слизи. Когда плывешь к далекой скале, где нет людей, твоей смерти никто не заметит.

Море слепо и скалы слепы. Эти многометровые слои если бы видели, то видели много смертей. Но скала не заметит, людей не существует, они слишком быстро мелькают. Скалы могут замечать только медленное движение.

Саша поймала волну, правой рукой зацепилась за выступ, и, оттолкнувшись ногами от скользкой режущей поверхности, холодной, как смерть, и черной, прячущей крабов в глубине, вернулась к солнцу.

По захлестываемым пеной острым выступам насекомые ползут вверх. Солнце покачнулось, в глубине покачнулись камни, дальний арабовый крик разносчика свежей рыбы. Оно мертвое — это пространство, заполненное водой, бессмысленное, как медуза, а в тени пахнет холодом и тихими вздохами дочерей моря, прорывающихся через омытые десятилетиями ноздри камней.

Она не решалась прыгнуть, потому что с берега никто не мог увидеть ее прыжка. Люди остались там, вдалеке, в сторону горизонта никто из них не смотрел. Обрыв. Кого созерцал он тысячу лет назад? Или тогда он не был наделен даром созерцания, до появления людей, которые первыми увидели его и сделали существующим, живым?

Она спрятала голову и оттолкнулась, что позволило ей хоть на мгновенье своей жизни исчезнуть, а исчезновение для мгновения, равно как и для тысячелетия, длится только до тех пор, пока тело не охлынуло водой. В стремительном взлете к центру планеты раздался жуткий фабричный звон, будто ударила в тарелки рождественская свинья, и промелькнуло то, что называется обратной вспышкой.

Теперь можно высушить кожу, сидеть, обхватив мокрые ноги, дышать и греться на солнце. Если ты еще на стороне одиннадцатилетних, ты способен в первый раз прыгнуть со скалы, не зная, можно ли разбиться. Не потому что это нужно для спасения жизни, и не потому что на тебя кто-нибудь смотрит, а потому что ты остаешься один на один с собой и ты герой. Накопивший брюшного жира взрослый никогда не сделает чего-то в первый раз, если это стоит ему жизни в случае поражения и не стоит ничего со стороны всего остального мира в случае победы.

Теперь она получала удовольствие от прыжков с этой скалы, с другой, прыжки давали ей почувствовать всю красоту ее тела, и что это она, и что она не боится моря, что море наполнено сознанием, ее сознанием, что сырые затененные обломки скал — убежище крабов, и она уже не боится исчезнуть в море, потому что все это существует вне ее и независимо от нее, и это в конце концов поглотит и растерзает ее мелкими живыми рыбьими зубками, нет, так короткими ногтями разносчиков рыбы…

Саша выползла на берег. Море сегодня мирное и нисколько не напоминает офицерскую шинель. Сегодня оно похоже на цветок, обитающий здесь, фиолетовый, с узкой белой манжетой по краю, волнистой, который еще и гремит шепотом, как море.

Вдалеке виднелись старухи с козами, которые постоянно здесь ошивались: одна старая татарка в цветных одеждах, другая русская в вязаных до колен носках. Для коз своих они собирали арбузные корки, а если замечали, что кто-то курит короткий турецкий «Мустанг», не стеснялись просить, так как в дешевых сорокакопеечных сигаретах обычно никто не отказывал.

О чем она думала? Тяжело закрыть глаза, в хорошую погоду бывает слишком много людей на пляже, и их говор впитывается через кожу как соленая морская вода и влажный ветер. Открывая глаза, приходится их наблюдать: потешный мальчик Женя, толстый трехлетка в круглой вязаной шапочке, кидает камешки в своего брата, и сам же дико пугается и кричит, когда попадает в него. Толстая мама гонится за ним.

«Будет тебе сейчас выволочка, приятель».

Вместо того чтобы читать, она разглядывала рисунки в книжке и уже начинала засыпать, когда обратила внимание на странного мальчика.

Дима сидел у скалы рядом с маленькой девочкой и разбивал камни очень сильными для его посредственного склада ударами. Он обратился к Саше, вовлекая ее в свою игру.

— Смотри, — он взял камень, размахнулся, будто швыряет в нее, но камень вдруг полетел за его спину. Он направил его туда в последний момент. Так со вторым камнем, с третьим. Он выбирал камни все крупнее, и каждый раз казалось, что камень сорвется и проломит ей голову.

— Молодец, не боишься. Я видел, как ты прыгала, — Дима показал, как он может зашвыривать камни на скалу. — А что ты читаешь?

— Книгу про одного мальчика, на тебя похож.

— А вот я читал рассказ про собаку, огромная, вот с тебя, она охотилась по ночам и насиловала женщин, — он долго пытался ее развлечь только для того, чтобы потом вскользь поинтересоваться, нет ли сигарет.

— Нет, ты знаешь.

Тут он потерял к ней интерес. Впрочем, желание поболтать осталось.

— На меня сверху, когда я нырнул, кинули огромную глыбу, но я же верткий, как лягушка, выжил, прикинь!

Она возвращалась домой с ним и с этой девочкой, которая тихо играла у скалы.

— Только не говори маме, что я курил, — он наставлял свою шестилетнюю сестру и рассказывал Саше, как за день до этого, по дороге из Казачьей бухты в Севастополь, где он жил, видел, как паслись верблюды. Потому что приехал цирк. И он вышел посмотреть на верблюдов.

Когда он рассказывал, у нее впервые зародилась мысль о том, что это как раз тот ребенок, которого искал Давид. Несмотря на то, что она очень любила Кирилла, тот был создан не для героических ролей, и это было очевидно. Вопрос состоял лишь в том, как на это отреагирует Кристина. В конце концов, некоторое время можно было скрывать от нее решение. У Саши переменилось настроение, она не искала больше связи между прошлым Эйнхорна, своим настоящим и новыми встречами. Просто отлегло с души и стало приятно, что видения ни к чему не обязывают в реальной жизни, просто она ударилась о воду и увидела отрывок вчерашнего фильма, который не очень внимательно смотрела. Так обычно заканчивались те дни, когда она курила совсем немного гашиша. Сомнений не оставалось. Оставался только легкий голод.

Слепым предвечерним часом Саша выбрала затишье между ливнями и побрела к морю под мокрым, виновато выглядывающим лицом солнца. Тени караульных вышек уже перепоясали асфальт и по соломенной степи доползли к игрушечным укреплениям и сломанным боевым машинам, гулом ветра колыша лебеду окопных скосов. На ноги легли пуды грязи, и идти становилось тяжело, но тяжесть исчезла, как только девушка увидела море, взбесившийся перламутр, что вгрызался в скалы с бешенной штормовой пеной на губах и перекатывал туши прибрежных валунов. Люди покинули пляж, только четыре киношника рассматривали волнение стихии из припорошенного брызгами порша, шатался пьяный старик, да жались к скале ничейные мальчики.

Обрыв навис палевой тенью, а скалы, с которых в тихую погоду могли прыгать даже приезжие, как они переменились в обнажении спада волн! Чудовища огрызались пеной с волнами… То вдруг волна как в яму сорвется с этой скалы, а следующим накатом обрушится — и нет ее. Саше удалось выбраться из бухты, не вспоров живота. Сначала она направилась к своей скале, подплыла и уткнулась взглядом в полосу открытого моря. От скалы шла самая огромная стена пенной волны, и вмиг ее отбросило в холод. Солнце тускло пряталось за лоскуты туч, низко нависших над серым морем, серым, как цвет лица печеночного больного, а края лохмотьев и рваные клочья вокруг больших лоскутов были ангельски белыми и сияли.