На шоссе все сошло гладко, как нельзя лучше, ну а в деревню не прорвался никто. Огонь оттуда невероятно сильный. Одних пушек кругом понатыкано дивизиона два, не меньше. Это в тыловой-то деревне.

— Дай, Витя, на пяток минут рукавичку, — попросил обгоревший танкист, — рука что-то мерзнет.

Еще б не мерзнуть руке — по локоть голая, рукав разрезан, по белому бинту пятна крови, обмотана какими-то тряпками.

— Обе возьми, что ты! — стряхивает меховые рукавицы Железняков. — Грейся. И в санчасть дуй, что ты здесь болтаешься?

— В санчасть? — криво усмехается танкист. — За Проходами санчасть, туда сейчас без танка не дунешь. А рукавичку я верну, не бойся.

Ни рукавиц, ни танкиста не увидел больше Железняков. И не скажи тот «не бойся» про рукавицы, наверно, сразу бы и забылся. А так всю войну потом возникали они вместе. Танкист, рукавицы, Варшавка и опять танкист с рукавицами.

Железняков, спрыгнув с танка, проваливаясь по пояс в снег, выбрался на шоссе. Сбились к нему пехотинцы, и новости, новости, новости обрушились на него лавиной.

Едва прошел полк Проходы, когда смертельно ранен был командир его майор Минин. Тем же снарядом контужен комиссар Чичибабин. Не осталось сейчас в строю никого из командиров батальонов. И старшим по званию и должности стал на Варшавке капитан Кузнецов — начальник разведки дивизии, который пробился к десанту, когда немцы уже закрыли брешь в обороне, Он и принял на себя командование тысяча сто пятьдесят четвертым. Прорвались сюда живыми — уже подсчитано — шестьсот человек.

Капитан Кузнецов теперь наводит порядок на Варшавке. Кричат взводные командиры, собирая своих бойцов. Озабоченно бегают связные. Кузнецов стягивает полк к Людкову.

Лихой молодецкий посвист заставляет Железнякова обернуться в поле. Так свистит один только человек в полку — командир его орудия сержант Попов. Он и спешит к шоссе от орудия, сиротливо стоящего с тремя артиллеристами при нем в сотне метров от дороги. Ни танка, ни пехотинцев-десантников в помине нет, все уже в своих ротах. Орудийному расчету пушку на шоссе не вытащить, просто с места не сдвинуть, от нее только верхняя часть щита и виднеется, остальное утонуло в снегу.

— К орудию! — орет во всю глотку Попов. И снова засунув в рот четыре пальца, по-деревенски заливается разбойничьим свистом. — Давай к орудию, пехота!

— Шуляк, — повернулся к ротному командиру Железняков, — помоги.

Но ротному и скомандовать не пришлось: до полусотни бойцов, увязая по пояс, рванулись в поле.

Месяца четыре назад на формировании эти деревенские мужики и городские парни, солдатскому делу не обученные, все бы силы приложили, чтоб увильнуть от тяжелого труда. У каждого нашлось бы дело подальше отсюда. Пушку из снега тащить без приказа — что они, трактора или лошади? Ох, с какой неохотой во время полевых учений они ходили помогать артиллеристам. Теперь, побывав в боях, узнав цену пушечному удару, а на войне всему одна цена — жизнь, хлеб бросят, консервы, шинель, но пушку не оставят.

Облепила пехота орудие, суетится, словно муравьи толкутся со всех сторон, каждый протискивается вперед, хоть одной рукой да подтолкнуть пушку к шоссе, хоть чуть-чуть да помочь ее подвинуть. К станинам, к колесам, к лямкам, к щиту прикипели десятки рук и плеч. Как сороконожка, зашевелилась и тронулась пушка. Вся вместе с колесами поднялась над солдатскими касками, задрала ствол и поплыла, как на плоту.

— Командира батареи к командиру полка! — пронеслось над шоссе от солдата к солдату.

И Железняков помчался на зов.

Но командир, плотный невысокий капитан, уже сам шел ему навстречу. Он просто катился колобком по шоссе, такой он был весь круглый в пузырящемся белом костюме, круглолицый, с темными круглыми, чуть навыкате глазами, сиявшими из круга затянутого капюшона.

— Комбат, — остановил он начавшего рапортовать Железнякова, — мы уходим брать Людково. Ты остаешься здесь, у мостика, вот тут у верстового столба двести сорок восемь.

Железняков доложил, что он не комбат, взводный, огневого взвода командир.

— Вернемся, будешь комбатом, — смеясь, пообещал капитан.

Он оставлял орудие здесь у мостика, не брал его с собою к Людкову, рассчитывая, что пушка со взводом приданной ей пехоты надежно прикроет наступающих с тыла. С поворотом полка на восток, на Людково, здесь, на западной оконечности захваченного, оседланного полком отрезка Варшавского шоссе, на двести сорок восьмом его километре образовался тыл.

— Начальником арьергарда назначаю тебя, комбат, — серьезно сказал капитан. — Ни танк, ни орудие, ни автомашина с немецкими солдатами дальше этого мостика пройти не должны.

Все. Кольцо десанта, оседлавшего Варшавку, сплющилось, вытянулось в овал, превратилось в рукоять молота. Только в самом молоте будут и танки, и весь почти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Двухкилометровую рукоять займет одна рота. А здесь, у мостика на двести сорок восьмом километре, всего три десятка солдат и пушка. Это они должны не пропустить никого из Адамовой. Это за их спиною полк должен чувствовать себя, как за каменной стеною.

— Держись, комбат, как Багратион, держись, — сказал Кузнецов и ушел.

Железняков долго смотрел ему вслед. Между рослых, размашисто шагавших разведчиков, невысокий капитан катился по шоссе, словно снежный шар. Но этот шар сейчас был центром всего, что вершилось на Варшавке. От него и к нему носились связные. Он останавливался, и останавливались все. Стоило ему начать во что-то всматриваться, и тут же все головы поворачивались в ту сторону. Провожая его взглядом, Железняков перестал замечать все вокруг и чуть головою не столкнулся с политруком Ненашкиным, собравшим свою роту и уходившим с нею под Людково.

— Ты что? — загоготал тот. — Спишь? И у меня ничего не просишь? Ты же всегда людей просил, чего-нибудь тебе всегда надо было откуда-то вытаскивать. Может, сейчас дать?

Герой первых боев полка — политрук Ненашкин. Всех заставил забыть все шутки, которые до выхода на передний край так и липли к его фамилии. Он шел в огонь неторопливо, и казалось, что рядом с ним все стихает. Он подымался под пулями там, где никто не мог поднять головы. В страшную деревню Чебери, перед которой немецкие пулеметы положили наших друг на друга в четыре слоя, единственно кто прорвался — отчаянный политрук Ненашкин. Забросав все пулеметы гранатами, он вышел из этого неравного боя целым и невредимым.

Конечно, если кто и должен был живым выйти с десантом в тыл к немцам на Варшавку, так это он, Ненашкин. Вот он и стоит на ней твердо и уверенно, спокойно, вроде бы это не фашистский тыл, а наш.

Такого же роста мужик, что и Кузнецов, и комплекция та же, а не похож ничуть. Даже маскхалат, пузырящийся на нем, как и на Кузнецове, шаром его сделать не может. Отовсюду выпирают углы. И лицо хоть и в кругу капюшона, а квадратное.

— Людей? — опомнился Железняков. — Людей? Политрук, будь другом, выручи…

Еще бы не нужно было людей взводному Железнякову. Танки, подходя к шоссе и разворачиваясь для боя, стряхивали с себя десантников и ящики со снарядами для сорокапяток. Они разбросаны всюду. Орудийному расчету не собрать их до ночи.

Досадливо крякнув, Ненашкин посмотрел на часы. Времени в обрез. Покрутил головой — пошутил на свою голову, напросился, но решил, не отказал в помощи:

— Рррота, слушай меня! Пятнадцать минут на сбор снарядов.

А командиры взводов прокричали вслед за ним свое:

— Взвод…

— …пятнадцать минут…

— …собрать в поле все ящики со снарядами.

Справа — начальник политотдела 334-й дивизии полковой комиссар Никита Иванович Паращенко. Всю войну был фронтовым политработником. После войны — первый секретарь Витебского обкома КПБ, председатель Минского облисполкома, министр социального обеспечения Белоруссии. Умер и похоронен в Минске. Рядом — начальник клуба дивизии старшин лейтенант Жиравов. Снимок 1942 г.