После теплого блиндажа и горячего кофе ему не терпелось поразмяться, пострелять. Но цели, как на грех, не появлялись. Он еще раз тоскливо осмотрел поверх пулемета пустынный передний край русских и уже собрался пробежаться по траншее, как вдруг, к великому своему удивлению, увидел, как из расщелины хребта выскочила пароконная русская повозка, свернула вправо и помчалась вдоль передовой к Ганту. На фоне темной скалы белые кони были видны — лучше не надо! Словно охотник, выследивший долгожданную дичь, немец неимоверно обрадовался! Кровь прилила к лицу, руки мертвой хваткой вцепились в пулемет. Переставив прицел на пятьсот метров, немец вжался в пулемет и дал длинную очередь по лошадям нахальных русских. Еще не окоченевшие от холода руки твердо держали тело адской машины. Но что за проклятие! Огненная трасса уперлась в белые животы скачущих коней, а санки, как ни в чем не бывало, продолжают мчаться к Ганту! Не понимая, в чем дело, он взял на прицел головы одного, потом второго седока — и опять неудача! Такого с ним еще не бывало! Обозленный, он всадил длинную очередь в тело левого русского. Но пули опять-таки пошли ниже, попали в сиденье, и санки со скачущими белыми конями через секунды исчезли в Ганте.

Так виделась наша скачка со стороны стрелявшего в нас немца. А что же испытали мы с Диденко на этом четырехсотметровом отрезке пути под непрерывным огнем пулемета? Справившись с крутым поворотом, кони тут же рванули вперед. И не потому, что их понуждал к тому ездовой. Через вожжи, которые держал в трясущихся руках Диденко, кони ощутили состояние своего хозяина. Им мгновенно передалось его волнение. А я, с замиранием сердца, ежесекундно ожидая обстрела, устремил взгляд на заснеженные немецкие позиции. И точно! Из потемневшего леса со скоростью броска кобры взметнулась стремительная огненная струя. В одно мгновение преодолев полкилометровое пространство, она настигла наши санки и упруго воткнулась в пространство между передними и задними ногами лошадей. Перемещаясь вместе со скачущими конями, она повисла под их животами, совершенно не касаясь их мелькавших в снежной пыли ног. Стоило ей хотя бы чуть-чуть отстать или опередить коней, как тут же мелькавшие с неимоверной скоростью копыта пересекли бы ее, превратившись в кровавые култышки, а весь наш возок полетел бы вверх тормашками под откос, на радость немецкому пулеметчику. Но этого, к нашему счастью, не случилось.

— Ну и твердая рука у фашиста, — искренно похвалил я немецкого пулеметчика, — надо же так точно перемещать тело пулемета вслед скачущим коням.

Как завороженный, затаив дыхание, чтобы не спугнуть происходящее, я смотрел на зловещую струю. На какое-то мгновение она померкла в снежной пыли и появилась вновь, повиснув теперь уже между хвостами коней и ездовым Диденко. Тот отклонился, насколько мог, назад ко мне, боясь вместе с санками наехать на смертельную красоту. Однако и в этом положении красная струя держалась недолго. Послышался страшный треск — и облучок, на котором ездовые обычно держат вожжи, в мгновение ока разлетелся в щепки. Этот хруст и треск показали, какая адская сила несется вдоль красивой алой нити! А кони, храпя, разбрасывая хлопья белой пены, припустили еще быстрее. Изредка мне был виден красный, косивший в сторону немцев глаз правой лошади. И вдруг струя огня, перескочив Диденко, упруго повисла между ездовым и мною. Я вжался в сиденье и до предела отвел голову назад, отклониться сильнее мне не давала спинка повозки. Но струя, послушная злой воле, упрямо перемещалась вслед за моею головой, как будто ко мне ее тянул сильный магнит. Пули неслись в сантиметре от моей переносицы. К своему удивлению, сквозь стук копыт и храп коней я уловил, что струя не только ярко светит — но и громко шипит! Шипит, как тысяча змей! А когда она приблизилась к моим глазам еще теснее, меня обдало ветром, и глаза стали с дикой болью выламываться из орбит. От страха я зажмурился и на какое-то время потерял сознание. Очнулся от сильного грохота — сноп пуль вырвал из-под меня сиденье, и я опять в обмороке, задрав ноги, полетел вниз, в образовавшуюся дыру. Тут мы влетели в деревню, и замелькавшие справа строения прикрыли нас от немецкого аса-пулеметчика. Обстрел прекратился. А полыхавший в огне Гант показался нам — спасением!

Сорок лет не могу забыть ту огненную скачку, и сегодня — пишу, а буквы скачут и сами собой меняются местами. А ведь длилась та скачка всего полминуты, может, сорок секунд — не более! Но нам эти секунды казались нескончаемой вечностью!

Позже, анализируя случившееся, я понял, почему пули не попадали в нас. В наступивших сумерках немец плохо видел мушку и наводил пулемет на коней и наши с ездовым головы не по мушке, а по огненной трассе своих пуль. Вершина светящейся траектории виделась ему на брюхе правой лошади, но сами пули в хвосте трассы опускались вниз и проскакивали под животами коней. Рука у фашиста была твердая, и он точно удерживал вершинку огненной траектории на животах лошадей и на наших головах, хотя мы неслись по дороге во весь опор. Но, к его удивлению, целей не поражал. Озверев от неудачи, фашист рубанул по моему туловищу — и опять не достиг цели.

Какие же добрые силы отводили от нас пули? Этими силами были ураганный попутный ветер и сила тяжести. Сильнейший ветер дул нам в спину по низине хребта. Пули на излете, за вершиной траектории, сносились на каких-то пять сантиметров вперед-вниз от наших голов. Немец этого не учел. И мы остались живы. А немец-пулеметчик посчитал нас, наверное, не иначе как заколдованными — кого и пули не берут!

«Спасибо тебе, что выручил!»

12 февраля 88-тысячная группировка немцев, окруженная в Будапеште, была ликвидирована. А нас продолжали держать в обороне. Стоявшие против нас венгерские войска по приказу немцев каждый день атаковали наши позиции. Рано утром на моих глазах выставляют на окраине села пяток станковых пулеметов, ложатся в цепь и по команде вскакивают, чтобы бежать на нашу оборону в атаку. Делаю по ним артиллерийский напет, и они в дыму разрывов отползают в деревню. Если бы они добежали до нашей опушки леса, то беспрепятственно пошли бы в глубь нашей обороны, биться с ними у нас было некому. У меня в домике лесника три связиста, и у комбата Морозова всего двое солдат, да еще перед домиком лежит боец с ручным пулеметом. Больше вправо и влево на видимость глаза никого нет.

Попробовав, лениво и безрезультатно, на нас наступать, венгры стали целыми подразделениями сдаваться в плен: идут к нам строем, с оружием, во главе офицер. У нас уже и сопровождать их в свой тыл некому, а они все переходят и переходят нейтралку. Вот идет очередной взвод венгров. Морозов сам выскакивает в окно и бежит к ним навстречу. Грубо отбирает автомат у офицера. Тот оскорблен, дает команду, солдаты окружают Морозова, хватают за руки, и все вместе ведут пленного комбата к себе в деревню. Я не растерялся: положил четыре снаряда перед венграми. Мощные разрывы бросили их на землю. Они поняли, что путь к себе им прегражден. Вскочили, построились, и уже Морозов ведет их в свой плен.

Разоружив и передав венгров своему конвойному, Морозов, бледный, как лист бумаги, вскочил обратно ко мне в окно и повалился без чувств на тахту.

Когда пришел в себя, крепко выругался и сказал:

— Ничего себе — в конце войны попасть в плен! Спасибо тебе, что выручил!

Девочка с простреленной ладошкой

Итак, германское наступление на советские войска в районе озера Балатон было остановлено. 16 марта мы перешли в наступление западнее Будапешта. С боями захватили города Бокод, Дад, Коч, Моча. Город Коч знаменит тем, что там впервые в мире появились кучера — ездовые, которые сидят на скамеечках в передке повозки.

То, о чем я хочу рассказать, случилось где-то между городками Дад и Коч, западнее Дуная. Стоял март сорок пятого. Было уже по-весеннему тепло, но дожди шли прохладные. Мы наступали вдоль магистрали, идущей на север. Слева от дороги стоял одинокий фермерский домик с дворовыми постройками. Немцы отступали стремительно; вслед за ними, не останавливаясь, быстро бежали и мы. Пробежали и мимо этого домика. Но через пару километров немцы заскочили в заранее оборудованные окопы и встретили нас огнем. Мы вынуждены были остановиться и залечь. Я приказал по телефону подтянуть поближе к нам все три батареи своего дивизиона. Гаубичная батарея остановилась как раз возле упомянутого мною домика. Там же расположился мой штаб с тылами и кухней. По всему было видно, что до следующего утра мы никуда не двинемся, нет у нас сил, чтобы сбить немцев.