— Как чует, что обстрела не будет, — удивлялся Коренной.

— И чего это он там высматривает? — не отрываясь от телефонной трубки, лопочет про себя молоденький Штанский.

— Может, у него коза осталась там, за линией фронта? — серьезно отвечал Коренной.

И, что интересно, никто никогда не стрельнул в сторону козла, даже от нечего делать. Ни наши, ни немцы. Они, наверное, тоже за ним наблюдали. А козел мог часами так стоять неподвижно.

— Козел стоит — значит, обстрела не будет, — уверенно говорили бойцы.

Да, искренне завидовал я своим тыловикам: у нас козел — у них девушки.

* * *

После обеда у меня еще было с полчаса времени до отъезда. В комнате я остался один. Походил во весь рост по полу туда-сюда — поразмялся на свободе. Вижу, в кресле газеты лежат. Сел на мягкое сиденье и стал читать «Правду». Давно я не испытывал такого блаженства: намытый, после обеда, да в кресле, да еще и газету развернуть!

Вдруг в комнату вкрадчиво постучали. На пороге появилась неимоверной красоты девушка. Видимо, это была дочь хозяина мельницы. Она сделала небольшой реверанс в мою сторону, поздоровалась по-немецки и неторопливо прошла в одну из внутренних комнат. Я продолжал взирать в газету, но уже совсем не вникал в читаемое. Облик девушки вызвал у меня такое волнение, что я только и ждал, когда же она вернется, чтобы еще хоть раз взглянуть на нее. Через несколько минут Мария, как, позже я узнал, зовут девушку, вошла в комнату, сказала опять по-немецки что-то извиняющееся и принялась вытирать пыль на картинах и фотографиях на противоположной от меня стене. Была она в домашней обуви и легком цветастом халатике. Теперь я уже смотрел не в газету — больше прикрывался ею, а на красиво изгибавшуюся спину девушки. Ни я, ни она заговорить не решались. Временами она украдкой косила глазом в мою сторону. Видимо, ей было уже известно, что пришел молодой офицер, старший начальник над обитавшими здесь русскими, и ей было интересно его рассмотреть. Поверх газеты я видел, как она поднимается на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней части киота, как обнажаются из-под легкого домашнего платья круглые ямочки под коленями. Мне, привыкшему видеть только замызганные стеганые ватные брюки солдат, обнаженные девичьи ноги показались сновидением.

Мария еще несколько раз прошла через комнату, я уже привык видеть ее и снова углубился в газету. Читал я в «Правде» басню Михалкова «Бобер и лиса» и невольно улыбался прочитанному. Мария уловила это и тут же спросила:

— Капитен, варум зи ляхен?

— Смешно, вот и улыбаюсь, — ответил я по-немецки. Между прочим, с венграми мы общались только по-немецки и понимали их лучше, чем немцев.

— Разве в газете может печататься что-то смешное? Там одна политика, — недоумевала мадьярка.

— Бывает и смешное, — ответил я и попытался пересказать ей содержание басни, но как сказать по-немецки «бобер», я не знал.

Ничего не поняв из моей попытки рассказать содержание басни, она спросила:

— Что же это все-таки такое?

— По-русски это называется «басня».

Красивые карие глаза Марии внезапно расширились, она вскочила со стула, раскрыла рот, резко вдохнула в себя воздух, потом присела, схватилась руками за то место, где должен быть живот, громко, до слез расхохоталась и, не сказав ни слова, выбежала из комнаты.

Обескураженный, я смотрел ей вслед, не понимая, что случилось. Содержание басни она не поняла. Ее привело в исступление само слово «басня». Настроение у меня испортилось, и я пожалел о случившемся. Да и времени на общение с девушкой у меня оставалось мало.

Не успел снова углубиться в газету, как на пороге опять появилась Мария. Как ни в чем не бывало, молча прошла через комнату, увлекая за собой не менее красивую, чем сама, подружку. Через пару минут девушки вернулись в комнату, и Мария спросила:

— Капитан, что это вы только что читали?

Я насторожился и попытался снова пересказать содержание басни.

— Нет! — перебила меня Мария. — Как это называется?

— Басня, — отчетливо произнес я, сознательно подыгрывая Марии.

Девушкам только того и надо было — обе громко рассмеялись и убежали из комнаты. Тут входит хозяин мельницы. Он воевал на Восточном фронте, инвалид после ранения, полученного в боях с нашими войсками, хорошо понимает по-русски.

— Иосиф, что означает по-мадьярски «басня»?

— Тише, тише, не кричи! — замахал руками Иосиф, перекосив лицо от испуга. Немного успокоившись, он сказал, что это сильное женское ругательство, и для убедительности показал ладонью ниже живота.

Еще через несколько минут девушки зашли в комнату с капитаном Советовым, начальником штаба моего дивизиона. Посмеявшись над только что слупившимся языковым чудом, мы вчетвером начали болтать на самые разные темы. Нам было так хорошо, что мы забыли о войне и о всех связанных с нею заботах.

И тут, в самый разгар веселья, я услышал отдаленный гул артиллерийской стрельбы. Он несся со стороны наших передовых позиций и усиливался с каждой секундой. Я насторожился. Веселье мгновенно слетело с моего лица. Мое беспокойство передалось и девушкам. Они тоже перестали смеяться. Неимоверная досада на только что прогремевшие вдали артиллерийские раскаты, так внезапно прервавшие наше веселье, и откровенная жалость ко мне, кого эти звуки больше всего обеспокоили, отразились на лицах девушек. Все мы так одинаково и так печально-едино восприняли эту помеху нашему общению, что, казалось, между нами нет никакого языкового, национального, социально-классового барьера — есть лишь одна общая эмоциональная близость молодых людей.

Я извинился перед девушками, быстро накинул на плечи шинель и выбежал на улицу. Вскочил в стоявшие наготове санки, и кони помчали нас с ездовым Диденко на передовую, к деревушке Гант.

Огненная скачка

Резкий, холодный ветер шумел в ушах, но он никак не мог охладить пожара страшного беспокойства, распиравшего мою голову. Все! — думал я, немцы узнали про стык и решили нанести удар. Здесь, в тылу и неведении, мне стало так страшно, как ни разу не было страшно в бою. Главное — я был далеко в тылу! Не мог вмешаться в грянувший бой, чтобы повлиять на его ход — конечно же, в нашу пользу!

Мы приближались к хребту. Раскаты канонады усиливались, стали хорошо просматриваться поднимавшиеся к небу из-за горы клубы черного дыма. И все же холодный встречный ветер несколько охладил меня, жуткие мысли и обескураживающие страхи попритихли, и я стал думать, каким образом быстрее попасть в Гант. Чтобы перебраться через хребет пешком, потребуется сорок минут. За это время и бой закончится! Да без моего присутствия — еще и нашим поражением! Можно, конечно, попасть и за пять минут, если проскочить сквозь хребет через «ворота» — разрыв в хребте, он уже виден справа, туда скоро свернет дорога. Но это риск — четыреста метров вдоль передовой на виду у немцев. И я решился. Дело к вечеру, уже смеркается, кони у меня белые, на снежном фоне их почти не видно, немцы не сразу нас заметят, а пока спохватятся, мы на полном скаку успеем проскочить опасное место. Иначе опоздаю, и все пропало.

— Диденко! Гони направо и вперед по дороге! — даю команду ездовому.

И кони помчали нас к передовой! Выскакиваем из расщелины, на полном скаку круто сворачиваем налево и мчимся вдоль передовой. Рядом справа — окопы нашей пехоты, а чуть подальше, в пятистах метрах за лощиной, — немецкие. Но взгляд налево чуть не ввел меня в шоковое состояние: отвесная скала вовсе не была покрыта снегом! Она была первозданно обнажена — черна, как китайская тушь! И наши белые кони проецировались на ней, как сказочные паруса!

А немцы не дремали. Ровно в шестнадцать часов немецкий пулеметчик заступил на боевое дежурство. Он привычно осмотрел передний край русских и не нашел ничего нового. Бой шел справа, в районе Ганта, артиллерия и минометы наносили удар по переднему краю русских — деревушка Гант и склоны хребта скрылись в клубах дыма. Приближались сумерки, остатками пулеметной ленты немец виртуозно выбил музыкальный ритм и зарядил пулемет трассирующими пулями.