Рихард попросил Роберта остановиться у поворота к каменоломне{48}. Последний маленький отрезок пути ему хотелось пройти пешком, невзирая на сарказм Анны; зато вернется он на «испано-сюизе»{49}, со всей подобающей помпой: будет медленно приближаться, глаза в глаза; да и Роберта он рассчитывал поразить, своего видавшего виды сына (пусть разделит его триумф). Каким чистым был воздух — эскиз еще не наступившей весны; птица вспорхнула с ветки, осыпав Рихарда вспугнутыми водяными каплями.
Скульптор Ежи висел на тале — обрабатывал ухо гигантского Карла Маркса — и махал Рихарду рукой. С другой стороны каменоломни доносились яростные удары горного молотка: там Дитч трудился над своим, как он выражался, work in progress{50}, над «Большим пальцем», но он нa приветствие Рихарда не ответил. В гараже царил тот чудесный беспорядок, какой остается после детских игр; Шталь{51} однажды заметил, задумчиво и не без иронии по отношению к самому себе: не только после игр — после любой работы, которая делается с увлечением и ради нее самой, потому что занимаются ею те же мальчишки, только закамуфлированные под солидных отцов семейств. Сквозь щели в досках просачивался свет. Машина ждала хозяина, укрытая брезентовым чехлом. «Испано-сюиза», — прошептал Рихард, его радовало уже само звучание слова. Пока он повторял имя, взгляд его упал на комбинированные кусачки, которыми прежде пользовался Герхарт Шталь. От созданного им мини-самолета, который он назвал «САГЕ», по первым слогам имен Сабина и Герхарт, ничего не осталось — только меловые линии, отчасти смытые проникающим сквозь крышу дождем, отчасти затоптанные самим Рихардом, еще указывали, где когда-то располагались инструменты и материалы. Детей поместили в приюты, в разные города, это Рихард узнал от адвоката Шпербера{52}. В какие же города? Шпербер вместо ответа смущенно отвел глаза и передернул плечами. Несколько мгновений Рихард наслаждался видом стоящей на черном полу ярко-желтой канистры с машинным маслом. Как она сверкала! Как ощутимо присутствовала в пространстве и каким ненавязчивым было это присутствие! Потом он подошел к машине и сдернул брезент.
«Испано-сюиза» была изуродована, с профессиональной тщательностью. Кожаная обивка везде вспорота, рулевое колесо вместе с отпиленной рулевой колонкой торчит из водительского сиденья. Рихард открыл капот. Провода, медные артерии, еще недавно полные жизни, и никелированные вены, по которым циркулировало топливо, — все это разбито или перерезано, с удовольствием (о, такое чувствуешь сразу!). Мотор — залит бетоном; в застывшей бетонной массе, как в каменном футляре, лежат — Рихард без труда их достал — плоскогубцы, пропавшие перед Рождеством, вместе с трудно добытой елкой. Умело зажатая ими, колышется, как на подарке ко дню рождения, бумажная карточка; на ней машинописная надпись: «С социалистическим приветом!» <…>
Однажды апрельским вечером — людей на улицах было тогда больше, чем обычно, — пастор Магеншток прибивал гвоздиками к доске объявлений перед церковью воззвание некоей группы по защите окружающей среды: ярко-оранжевый лист, магнит для глаз, занявший место между планом проповедей и призывом делать пожертвования в пользу стран «третьегo мира». Мено остановился, чтобы понаблюдать за господином Хэнхеном, здешним участковым уполномоченным, который — словно против воли — медленно приближался к пастору, поглядывая то на тротуар, то на блекнущее цветочной раскраски небо, складывая руки то за спиной, то на импозантном животе, стянутом подтяжками марки «Адидас» которые выглядывали из-под форменного кителя. «Вы ведь понимаете, что не должны себе такого позволять», — заметил господин Хэнхен прежде основательно проштудировав воззвание, для чего он даже вздел на нос очки. Между тем кантор Каннегиссер с раскрасневшимся испуганным лицом подошел и встал рядом с пастором Магенштоком — хоть и тяжело дыша, но прикрывая его своим телом; высокий толстый участковый уполномоченный и маленький щуплый церковный музыкант какое-то время paзглядывaли друг друга, недоуменно поднимая и опуская головы.
— Вы, может, хотите стать героем? — спросил Хэнхен, и глаза его погрустнели.
— Слово «герой» вообще не встречается в Новом Завете, господин Хэнхен. Я просто не могу больше нести ответственность за свое молчание ни перед моей общиной, ни перед собственной совестью, — сказал пастор Магеншток.
Хэнхен помолчал, а потом ответил, что такие мотивы ему понятны. И все же в силу своих должностных полномочий он желал бы это воззвание удалить.
— Но ведь у вас тоже есть дети, господин Хэнхен! — воскликнул Мальтакус, который в этот момент, в сопровождении Кюнаста и Краузевитцена, подошел к месту происшествия и тоже встал рядом с Магенштоком. Господин Хэнхен ответил, что да, дети у него есть.
— Бессмысленно закрывать глаза… — твердо сказала зубная врачиха Кнабе, которая хоть и была нагружена продуктовыми сумками, но тоже встала рядом с Магенштоком, вместе со всеми женщинами из только что ею основанного кружка борьбы за эмансипацию. — Господин Роде, вы тоже идите к нам! — распорядилась она.
— Господин Хэнхен, — попробовал найти выход Мено, — а нет ли возможности сделать вид, будто вы ничего не видели?
Господии Хэнхен ответил, что в принципе такая возможность всегда существует, вот только…
Но тут подоспели сотрудники заведения на Грауляйте. «Разойтись!» — рявкнул офицер. Однако люди не тронулись с места. Зубная врачиха Кнабе медленно покачала головой. Офицер, казалось, изумился, смутился. Другие гуляющие видели странное скопление народа, но вместо того чтобы побыстрей пройти мимо, с невидящим взглядом, со втянутой в плечи головой, как бывало до сих пор при любой конфронтации с властью, они подходили ближе, все в больших количествах, — а вслед за ними и те, кто сперва наблюдал за происходящим из парка, тянущегося вдоль Ульменляйте, — и становились рядом с пастором Магенштоком.
Офицер молчал. И Мено еще никогда не видел такого одинокого человека, как участковый уполномоченный Хайнц Хэнхен, стоящий посреди пустого пространства между обеими группами.
Кружок, образовавшийся вокруг Нины Шмюкке{53}, был пестрым; Рихард, которого она, как старого знакомого, приветствовала поцелуями в левую и правую щеку (вероятно, чтобы позлить Анну; он потом начал оправдываться, но жена его только отмахнулась), кивнул Кларенсу и Венигеру — последний, воззрившись на него удивленно и враждебно, зашептал что-то на ухо одному из тех бородатых мужчин в джинсах и клетчатых рубашках, которые, как Рихарду показалось на первый взгляд, задавали здесь тон. Анну определенно смутили картины на стенах и на многочисленных мольбертах; повсюду красочные сгустки самых агрессивных тонов сражаются за место на полотне. Остановившись возле одного из немногих окон, которые не были забиты картоном или фанерой, Рихард смотрел на Новый город: обветшавшие крыши, под которыми нагие мужчины отбивают поклоны заходящему солнцу; изъеденные временем дымоходные трубы, а все скамеечки для трубочистов заняты; один толстяк спит на спине, руки и ноги его свисают вниз; тощий человек в черном прорезиненном костюме меряет шагами кровлю, женщина проверяет рыболовное снаряжение… Рихард принес Анне чего-то выпить, пододвинул ее стул к окну; дискуссии, которые из-за их появления прервались, теперь — после того как бородач увлек Нину Шмюкке в сторонку и там она его, видимо, успокоила — возобновились, сопровождаемые частым чирканьем спичек и щелканьем зажигалок. Тягучие, медленные, тягучие. Рихард знал кое-кого из присутствующих; двух медико-технических ассистенток из Неврологической клиники, бывшего врача-ассистента из Центра внутренней медицины{54} (того самого: лишившего Хирургию ее рождественского триумфа) госпожу Фреезе, которая сейчас с неприятным упорством пялилась на него, — он опустил голову, тут же рассердился на собственную трусость, в свою очередь вызывающе взглянул на нее, после чего госпожа Фреезе спряталась за широкими спинами двух сотрудников с Угольного острова. Рихард узнал также того ответственного исполнителя, который перед выездом Регины за границу удрученно перебирал картотеку и остановился на букве «F»; еще с кем-то ему не так давно пришлось иметь дело в связи с ремонтом газовой колонки для горячей воды. Быстрые взгляды, будто вспархивающие с лиц и замирающие в ожидании… Страх, представляющий собой боязнь страха как такового… Руки, не знающие, куда им себя девать… Один инженер заговорил о собственной жизни, которую — что он своими уклончивыми словесными петлями пытался не столько объяснить, сколько скрыть — уже невозможно «в достаточной степени» отделить от повседневного быта… Серость. Великая серость завладела его бытием! Ему поддакивали. Такой жизненный опыт разделяли с ним многие. Кто-то спросил, какие будут предложения.
