– Какого вы мнения об этом?

– Я думаю, что сенник оказался бы полезным. Берто не знает, куда девать свое сено и люцерну, когда урожай бывает выше среднего. Но это вызовет лишний расход в тысячу триста франков.

– Ну, что же, пусть сделают сенник!

– Есть у вас распоряжения на завтра, господин граф?

– Нет, я полагаюсь на вас. Как поживает ваша матушка?

– Она очень устала.

– А вы?

– О, я!.. – Генриетта сделала жест, как будто обозначавший, что сама твердо решилась нисколько не считаться с собственной усталостью, а затем поклонилась, готовая уйти. Граф с любопытством наблюдал за ней. Около двери она обернулась: – Когда вы желаете, чтобы я представила вам сводку счетов по имению?

Было видно, что говоря это, она напрягала всю свою волю, чтобы не упасть в обморок.

– Ну, завтра, послезавтра… когда вам будет угодно. Я не уезжаю раньше конца недели.

– Тогда послезавтра. Я буду готова. В котором часу?

– Угодно вам в девять часов после обеда? Нам уж никто не помешает.

– Это решено, господин граф.

Генриетта сказала эти последние слова еле слышным голосом, а потом ушла, затворив за собой дверь. Но Герсель заметил, что она ушла не сейчас же. Только по прошествии приблизительно полуминуты ее шаги слегка зашумели, а затем стали постепенно замирать по плиткам коридора.

«Странная девушка! – думал граф, сидя в своей комнате первого этажа, после одинокого обеда, так как он переживал приступ мизантропии, во время которого переносил только общество собак и крестьян, и никто из обитателей соседних замков не был извещен о его приезде. – Странная девушка… Она избегает меня, говорит со мной сквозь зубы: можно подумать, что она или боится меня, или ненавидит. А между тем ведь я вовсе не был суров с ней. То, что она просила у меня, я разрешил ей сию же минуту. Ведь вот в двадцать два года три тысячи франков жалованья… Если она пойдет по стопам своего почтенного папаши, то утроит себе это жалование за мой счет. Это стоило бы, по-моему, немного вежливости к хозяину… Ну, конечно… это маленькое новое изобретение в самом разгаре его выполнения. Она без сомнения считает, что то, что я плачу ей, много меньше того, что я ей должен. Воровство своего отца она должна называть возмещением, и, наверное, решила заняться из последних сил возмещением за собственный счет. Ба, да какое мне дело, лишь бы вела, как следует дела по имению! Она, кажется, создана для этого. У нее есть определенная манера давать приказания: все ходят у нее по струнке, и, ей-Богу, я не слышал, чтобы кто-нибудь ворчал на нее. Как жалко, что она считает в принципе обязательным быть со мной невежливой… тем более что она стала очаровательной на вид».

Не будучи в состоянии сосредоточиться на начатом романе, который он пробовал в течение четверти часа читать, Герсель бросил его на камин и откинулся на старинное кресло, обитое красным бархатом, в котором сидел. Он скрестил ноги перед легкими огоньками, порхавшими вокруг двух угасавших поленьев, и вызвал в памяти облик Генриетты Дерэм. Взор художника запечатлевает в своей памяти краски или формы существ, так что они, будучи воспроизведены на полотне или смоделированы в глине, выражают, собой, так сказать, пластический синтез существующего. Так и специалисты женского культа, интеллигентные женолюбцы в роде Герселя, удерживают в своей памяти то, что в наблюдаемой ими женщине составляет именно сущность любовного вожделения, выделяющую ее из общей массы ее пола. Герсель вспомнил ее черные волосы, не матового, лишенного блеска черного цвета, но синеватого, похожего на обработанную огнем сталь или на оперение ласточки: прекрасные темные волосы, мягкие, волнистые, здоровый запах которых, этот летучий аромат волос, который так скоро слабеет и потом пропадает с годами. Низкий лоб Генриетты покрылся бы морщинам от дум, если бы юность не сглаживала их при самом появлении. Несколько тяжеловатые ресницы чистого рисунка давали по контрасту необыкновенную ясность голубым глазам, восхитительно утопавшим в бледности лица. Маленький, классический носик показывал превосходный рисунок ноздрей, столь редкий у француженок, которые обычно довольствуются красивым очертанием носа. Наконец Герсель знал не хуже профессионального физиолога, что обещает этот ротик, ни маленький, ни большой, широкие губы которого, чаще бледные, вдруг сразу краснели, как будто к ним стекалась вся кровь лица. Над верхней губой была тень пушка, а зубы белизны скорей мела, чем слоновой кости, белизны почти исключительной, нагло притягивали взор к этому вызывающему ротику, едва лишь он открывался.

«У этого молодого Бургена губа не дура, – подумал Герсель, вспоминая о разговоре с Денисом на берегу пруда Тейльи. – Но с каким норовом девицу он чуть было не взял в жены! Правда, по счастью только «чуть было»… Никогда он не угадал бы в ней дивной возлюбленной, которую готов был дать ему брак, ему, этому сыну разбогатевшего лавочника! Как она изящна, как она породиста! Не может быть, чтобы она была отпрыском этого ужасного Дерэма, еще более уродливого и мешковатого, чем вороватого. Ее мать была красива, податлива… Девочка без сомнения может поискать родственников по окрестным замкам…»

Так издевался наедине с самим собой граф Жан де Герсель.

Но вдруг он перестал улыбаться. Непогрешимый наблюдатель собственных чувств и инстинктов, он вдруг поймал в себе внезапный расцвет желания, когда-то возбуждаемый столькими женщинами и все более и более редкий по мере того, как прибавлялись годы. Да, и телом, и душой Генриетта Дерэм притягивала его с такой повелительной силой, рабом которой он был всегда: он знал это влечение и, хотя даже не называл любовью, однако признавал чем-то более чистым, чем животная жажда тела. Это влечение было до известной степени желанием быть желаемым другим, пламенным желанием пробудить страсть в другой душе, которую считают способной на хорошие побуждения. Люди спокойного темперамента, рассуждающие о подобных женолюбцах, осуждают их: это несправедливо. По правде сказать, они их не понимают. Какой-нибудь Жан де Герсель – не маньяк любви: он, в общем, не более, как чувственный любитель удовольствия. Де Герсели способны неделями блюсти монашеское целомудрие, потому что в обладании они ищут полного откровения женского существа. Обезоруженная в своем поражении женщина обнаруживает самое себя. Это – отмщение Адама вечной Еве, при условии, что победитель умеет использовать свою победу и отнимает у побежденной вместе с личиной и оружие.

С той снисходительностью, которую казуисты могли бы назвать мрачным развлечением, Герсель на некоторое время стал мечтать о Генриетте Дерэм. Далеко не заурядная, она была совершенно не похожа на большинство тех женщин, которые в течение последних лет заняли жизнь графа. И, шагая из угла в угол по большой комнате в три окна, уставленной старинной, обитой бархатом мебелью красного дерева, со шторками и занавесками из красного репса, когда-то принадлежавшей госпоже де ла Фуршеттери, его тетке со стороны матери, он испытывал омерзение от всех этих бедных нравственностью и чувствами связей. Пошлое слово «связь» хорошо подходило к этим увлечениям без пылкости, которые возникают не по выбору, а случайно, и поддерживаются дряблой леностью. «С ними мирятся, – думал он, – как с неудобной квартирой, лишь бы не переезжать»… Нищета чувства у них почти всегда усугубляется еще и чисто чувственной привлекательностью: разве современная кукла сколько-нибудь обольстительна, если она не украшена дорого стоящим тряпьем?.. Раздеть ее – какая неосторожность! Какая жалкая добыча остается в руках триумфатора! Маленькое существо, почти трогательное в своем физиологическом ничтожестве, каким его сделала наследственность истощенных горожан, каким его искалечило чрезмерное затягивание в корсет, неосторожное лечение от полноты и худобы, скрывание беременности почти до последнего месяца, только чтобы не отказаться от светских развлечений… А благодаря этому, покорение, в начале иногда полное лихорадочных иллюзий, превращается чаще всего для победителя в простой акт вежливости…