— Разве он не здесь останавливается.

— Оу! Yes![5]

— Значит, он вышел?

— Оу! No!

— Да объяснитесь же наконец. Можно его видеть?

— Oy! No, сэр, никак нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что он… Как это по — вашему называется?

— Болен?

— Oy! No! Он умер!

Трудно описать смятение, охватившее Тристана и его брата при известии о смерти человека, которого они так стремились разыскать. Что бы ни говорили, безразличное отношение к смерти немыслимо. Угроза смерти пробуждает в человеке решимость бороться, зрелище смерти других внушает ему ужас, и сомнительно даже, способен ли расчет на богатство сделать ез страшное обличье привлекательным для наследников, ког да она приходит за своей жертвой. Но когда она внезапно лишает человека каких‑нибудь благ или надежд, когда она властно вмешивается в наши дела и выхватывает из наших рук то, что, казалось, мы крепко зажали в них, — тогда‑то мы подлинно ощущаем ее могущество и уста наши немеют при мысли о вечном безмолвии.

Сент — Обен был убит в Алжире во время стычки с арабами. После долгих расспросов братья узнали от служащих меблированных комнат подробности этого события и уныло отправились домой, на свою парижскую квартиру.

— Что же делать теперь? — рассуждал вслух Тристан. — Я думал, мне достаточно будет сказать несколько слов порядочному человеку, и я выйду из затруднения, а этого человека уже нет в живых. Бедняга! Я сам на себя пеняю за то, что к скорби о его смерти у меня примешивается личный интерес. Он был храбрым, достойным офицером; много раз мы вместе стояли на биваках, вместе распивали вино. Подумай только! Ему тридцать лет, у него безупречная репутация, живой ум, сабля у пояса — и его убивает бедуин, притаившийся в засаде! Все кончено, и я ни о чем больше не хочу думать, не хочу изводить себя из‑за какой‑то глупой сплетни, когда я должен оплакивать друга. Пусть все маркизы на свете болтают все, что им вздумается.

— Я понимаю твое горе, — сказал Арман, — разделяю и уважаю его, но все же, как бы ты ни скорбел о друге, как бы ни презирал бездушную кокетку, нельзя забывать ни о чем. Свет все тот же, его законы неизменны, ему нет дела ни до твоего презрения, ни до твоих слез: нужно ему ответйть на его же языке или, по крайней мере, принудить его молчать.

— А что же я могу придумать? Где найти хоть одного свидетеля, хоть одно доказательство — живое существо или нежи^ вой предмет, которые высказались бы в мою пользу? Ты сам понимаешь: когда Сент — Обен пришел ко мне, чтобы объясниться, как это принято у порядочных людей, по поводу этого похождения с гризеткой, он не привел с собой весь свои полк. Мы обсудили дело с глазу на глаз; если бы оно приняло серьезный оборот — тогда, разумеется, обо всем могли бы рассказать секунданты; но мы обменялись рукопожатием и позавтракали вместе; нам не к чему было приглашать посторонних.

— Но ведь маловероятно, — возразил Арман, — что эта необычная ссора и последовавшее затем примирение остались совершенно в тайне. Постарайся припомнить хоть что‑нибудь, поройся у себя в памяти…

— К чему? Даже если, всех перебрав, я и нашел бы кого- нибудь, кто помнит эту старую историю, — неужели ты думаешь, что я стал бы выпрашивать у первого встречного свидетельство о том, что я, мол, не трус? С таким человеком, как Сент — Обен, я мог действовать безбоязненно: друга можно просить о чем угодно. Но в каком свете я предстал бы, если бы вздумал сейчас, спустя столько времени, сказать кому‑нибудь из своих товарищей: вы помните, в прошлом году… гризетка, маскарад в Опере, ссора… Меня высмеяли бы — и за дело!

— Согласен! И все же очень печально, что женщина — чванливая, мстительная и оскорбленная — будет безнаказанно говорить всякие гнусности.

— Да, это печально, до крайности печально. Чтобы смыть обиду, нанесенную мужчиной, берешься за шпагу. За всякое оскорбление, нанесенное в общественном или ином месте… и даже в печати, виновного можно привлечь к ответу; но как защитить себя от черной клеветы, которую исподтишка, шепотком распространяет злобствующая женщина, поставившая себе целью навредить вам? Вот когда торжествует подлость! Вот когда этакая презренная тварь, действуя со всем коварством лжи, со всей дерзостью клеветника, уверенного в своей безнаказанности, булавочными уколами доводит свою жертву до гибели; вот когда эта тварь лжет с упоением, с восторгом, мстя этим за свою слабость; вот когда она, не торопясь, нашептывает глупцу, которому искусно льстит, позорный вымысел, ею сочиненный, ею же изукрашенный и дополненный, а затем этот вымысел начинает гулять по свету, все его повторяют, все о нем судачат, и такой мерзкий пустяк может погубить честь солдата — драгоценное наследие предков, передающееся из поколения в поколение!

Тристан оборвал свою речь; некоторое время он, казалось, размышлял, потом полушутя, полусерьезно прибавил:

— Мне хочется вызвать Ла Бретоньера на дуэль.

— За что? — спросил Арман; он не мог удержаться от смеха - Какое отношение бедняга имеет ко всей этой истории?

А вот какое! Весьма возможно, что он осведомлен о моих Делах. Он — приближенный маркизы, довольно любопытен от природы, и я нисколько не удивился бы, узнав, что она все ему разболтала.

— Согласись, по крайней мере, что он не виноват, если ему рассказывают какую‑нибудь историю, и никак не ответственен за это.

— Полно! А если он возьмет на себя роль издателя? Этот человек — не более как муха при повозке, но он ревнует госпожу де Вернаж в сто раз сильнее, чем если бы он был ее супругом; предположим, что она поведала ему прелестный роман, который сочинила на мой счет, — неужели ты думаешь, что для него будет таким уж большим удовольствием держать это в тайне?

— Пусть даже так! Но сначала нужйо было бы удостовериться, что он ее разглашает; и даже в этом случае я считаю неправильным затевать ссору с человеком из‑за того, что он повторяет рассказ, который ему довелось услышать. Наконец, какое геройство в том, чтобы напугать Ла Бретоньера? Разумеется, он не станет драться и, говоря по совести, будет совершенно прав.

— Он будет драться! Этот субъект мне мешает, он наводит тоску, он — лишний в этом мире.

— Право, дорогой Тристан, ты говоришь как человек, который не знает, к кому придраться. Послушать тебя — так можно подумать, что ты ищешь дуэли, чтобы восстановить свою репутацию, или что тебе, словно немецкому студенту, нужен шрам, чтобы похвастаться им своей любовнице.

— Но ведь мое положение и в самом деле невыносимо! Мне бросают тяжкое обвинение, меня позорят, и я не имею никакой возможности отомстить. Будь я уверен, что…

В этот момент молодые люди, шедшие по бульвару, поравнялись с ювелирным магазином. Тристан круто остановился и стал разглядывать браслет, выставленный на витрине.

— Вот странно! — пробормотал он.

— Что такое? Уж не хочешь ли ты заодно вызвать на дуэль и продавщицу?

— О нет! Но ты советовал мне порыться у себя в памяти, и вот что я припомнил. Ты видишь этот золотой браслет, ничем, к слову сказать, не примечательный, — змейка, украшенная бирюзой? Незадолго до нашего столкновения Сент — Обен заказал у этого же ювелира, в этом же магазине точно такой же браслет для той самой гризетки, с которой он тогда развлекался и из‑за которой мы едва не поссорились. Когда, после примирения, мы завтракали вдвоем, он, смеясь, сказал мне: «Ты отбил у меня властительницу моих дум как раз тогда, когда я собирался подарить ей браслетик, внутри которого выгравировано мое имя; но уж теперь она его не получит! Если ты хочешь сделать ей этот подарок, я тебе его уступлю; поскольку она предпочла тебя, ты и плати за ласковый прием!» — «Знаешь что, — ответил я, поступим лучше так: поднесем сообща тот подарок, который ты хотел ей сделать». — «Ты прав, — согласился Сент- Обен, — мое имя уж имеется там, значит рядом должно быть выгравировано твое, и в знак доброго согласия нужно еще прибавить дату». Сказано — сделано. Мы велели ювелиру отослать девице браслет с выгравированной на нем датой и двумя именами, и сейчас он должен быть во владении мадемуазель Жа- вотты (так зовут нашу героиню), если только она его не продала, когда не на что было пообедать.