Как‑то вечером, после одной из таких бесед, Фредерик возвращался домой и был застигнут дождем. Он зашел в кафе выпить стакан пунша. Если наше сердце остается долго во власти уныния, достаточно небольшого возбуждения, чтобы оно забилось быстрее, и тогда кажется, что душа подобна наполненной чаше, готовой перелиться через край. Выйдя из кафе, Фредерик ускорил шаги. Два месяца одиночества и лишений оказались тяжелым испытанием. Теперь он почувствовал непреодолимую потребность стряхнуть гнет благоразумия и вздохнуть полной грудью. Не раздумывая, он направился к дому Бернеретты. Дождь прошел; при свете луны он глядел на знакомые окна, на двери дома, на улицу, где жила его подруга, — все такое привычное и дорогое. С трепетом он взялся за звонок и, как прежде, спросил себя, застанет ли он в комнатке наверху все тот же огонь под тлеющими углями и готовый ужин на столе. Перед тем как позвонить, он на минуту заколебался.

«Ну что тут плохого, если я проведу часок у Бернеретты и попрошу немного ласки в память прошлого? Что может мне грозить? Ведь завтра мы снова будем оба свободны. Нас разлучила суровая необходимость, но почему же мне бояться провести с Бернереттой хоть несколько мгновений?»

Была полночь. Он тихонько позвонил, дверь открылась. Но когда он уже поднимался по лестнице, привратница окликнула его и сказала, что никого нет дома. Это было впервые, что Фредерик не застал Бернеретты. Он подумал, что она в театре, и сказал, что подождет. Но привратница воспротивилась этому. После долгих колебаний она, наконец, сообщила, что Бернеретта ушла из дому рано и вернется только завтра.

Зачем притворяться равнодушным, если любишь, — ведь все равно придется жестоко страдать в тот день, когда уже не станет сил скрывать от себя истину. Фредерик столько раз клялся себе, что не будет ревновать Бернеретту, и столько раз повторял это же своим друзьям, что в конце концов сам поверил тому, что говорил. Он вернуЯся домой пешком, насвистывая кадриль.

«У нее есть любовник, — сказал он себе, — тем лучше для нее, это как раз то, чего я желал. Отныне я могу быть спокоен…»

Но как только он оказался дома, им овладела смертельная слабость. Он сел и сжал голову руками, как бы собирая свои мысли. После бесполезной борьбы естественные чувства взяли верх. Когда он поднялся, по лицу его лились слезы. Он признался самому себе, что страдает, и нашел в этом некоторое облегчение.

На смену жестокому потрясению пришло крайнее уныние. Одиночество стало ему нестерпимо, и Фредерик провел несколько дней, навещая знакомых или бесцельно бродя по улицам. То он пытался вернуть себе былую напускную беспечность, то впадал в слепую ярость и мечтал о мести. Им постепенно овладевало отвращение к жизни. Он вспомнил о печальном случае, сопровождавшем начало его любви, и этот роковой пример стоял у него перед глазами.

— Я начинаю понимать его, — говорил Фредерик Жерару. — Меня больше не удивляет, что в подобных случаях можно желать себе смерти. Убивают себя не из‑за женщины, а потому, что бесполезно и немыслимо жить, страдая так ужасно, какова бы ни была причина этого страдания.

Жерар слишком хорошо знал своего друга, чтобы сомнем ваться в искренности его отчаяния, и слишком любил Фредерика, чтобы предоставить его самому себе. Благодаря могущественным связям, которыми он никогда не пользовался для ^себя, Жерар нашел способ устроить Фредерику назначение в одно из посольств. Однажды утром он явился к своему другу с приказом министра иностранных дел отправиться к месту службы.

— Путешествие, — сказал Жерар, — единственное верное лекарство от всякой печали. Чтобы заставить тебя покинуть Париж, я сделался просителем и, благодарение богу, преуспел в этом. Если у тебя хватит мужества, отправляйся немедленно в Берн, куда тебя посылает министр.

Фредерик не колебался, он поблагодарил друга и тотчас же занялся приведением в порядок своих дел. Он написал отцу и сообщил ему о своих новых намерениях, испрашивая его согласия. Ответ пришел благоприятный. Через две недели долги были уплачены, ничто не мешало больше отъезду Фредерика, и он отправился за паспортом.

Мадемуазель Дарси задавала ему тысячу вопросов, но он больше не хотел на них отвечать. Пока он сам не понимал, что творится в его сердце, он, по мягкости характера, уступал любопытству юной наперсницы. Но теперь, испытывая подлинное страдание, он ни за что не согласился бы говорить о нем шутя. Он узнал, какую опасность таит в себе его страсть, и вместе с тем понял, насколько участие, которое в нем приняла мадемуазель Дарси, было пустым и вздорным. Тогда он поступил так, как поступают в подобных случаях все. Стремясь ускорить свое выздоровление, он стал утверждать, что уже выздоровел; что любовная интрижка, правда, вскружила ему голову, но в его возрасте пора думать о более серьезных вещах. Мадемуазель Дарси, как легко себе представить, не одобряла подобных чувств. Для нее не существовало в мире ничего более важного, чем любовь, и все остальное казалось ей не стоящим внимания; так, по крайней мере, она говорила. Фредерик не мешал ее рассуждениям и с готовностью соглашался, что никогда не будет способен любить. Его сердце слишком явно говорило ему обратное. Он выдавал себя за ветреника и очень хотел, чтобы это было правдой.

Чем менее чувствовал он в себе мужества, тем больше торопился с отъездом и в то же время никак не мог отогнать неотвязную мысль; кто же теперь любовник Бернеретты? Что она теперь делает? Не следует ли ему попытаться увидеть ее еще раз? Жерар считал, что не следует. У него было правило — ничего не делать наполовину, и он советовал Фредерику предать все забвению, если уж тот решил расстаться с возлюбленной. «Что ты хочешь узнать? — говорил Жерар. — Бернеретта или вовсе тебе ничего не скажет, или откроет лишь долю истины. 1 ебе известно, что у нее новый возлюбленный, зачем же заставлять ее признаваться? Женщина никогда не говорит об этом откровенно со своим прежним любовником, даже если примирение с ним невозможно. Да и на что ты надеешься? Она тебя больше не любит».

Жерар умышленно говорил так резко, чтобы внушить хоть немного мужества своему другу. Тем, кто когда‑нибудь любил, я предоставляю судить о впечатлении, которое эти слова производили на Фредерика. Правда, многие из тех, кто любил, не знают горечи внезапного разрыва. Все узы в этом мире, даже самые прочные, ослабевают со временем, и лишь немногие рвутся сразу. Те, чья любовь постепенно остывала от разочарования, пресыщения или в разлуке, не могут представить себе, что бы они испытывали, если бы их постиг неожиданный удар. Внезапный разрыв ранит даже самое холодное сердце, и оно обливается кровью. Нечувствительным может остаться только тот, в ком нет ничего человеческого. Это самая глубокая изо всех ран, которые смерть наносит нам в этом мире, прежде чем сразить нас. Если вы не следили глазами, полными слез, за улыбкой неверной возлюбленной, вы не поймете, что значат слова: «Она тебя больше не любит». Но тот, кто пролил много горьких слез из‑за неверности любимой, никогда не забудет своего отчаяния, и в его душе навсегда останется след этого печального жизненного испытания. Если бы я захотел описать это душевное состояние тем, кто его не изведал, то сказал бы, что не знаю, какое горе страшнее — смерть или неверность любимой женщины.

Фредерик ничего не мог ответить на суровые советы Жерара. Но какой‑то инстинкт, более властный, чем разум, восставал в нем против этих советов. Фредерик избрал иной путь, чтобы достичь своей цели. Не отдавая себе отчета, чего он хочет и к чему это может привести, он стал искать возможности любой ценой получить известия о своей подруге. У него было довольно красивое кольцо, на которое Бернеретта часто заглядывалась. Несмотря на всю свою любовь к Бернеретте, Фредерик никак не мог решиться подарить ей эту вещь, полученную им от отца. Теперь он вручил кольцо Жерару с просьбой передать его Бернеретте, причем сказал, что оно принадлежит ей и она его забыла. Жерар охотно взялся за поручение, но не торопился его выполнить. Однако Фредерик настаивал, и Жерару пришлось уступить.