Пуассиньяк вообще не должен был становиться главой города, потому что комиссар Лепер, отчасти им бывший, чувствовал, идя по улице имени Французской Революции, смущение и даже некоторую дрожь. Пуассиньяк, живший в От-Мюрей несколько десятков лет, обладал особым даром внушать робость своим землякам. Его изучение истории Франции, черная пелерина, острое перо, фанатичная забота об эстетике города, солидная рента и уединенное проживание в просторном доме возбуждали в сердцах жизнерадостных сынов юга набожное удивление. Один лишь мсье Вуазен был с интеллектуалом на свободной ноге, но Жозе Вуазен, изобретатель известных трубочек с кремом, был, что называется, индивидуумом.
Комиссар Лепер чувствовал бы себя уютней, если бы он мог провести беседу у себя в учреждении, за своим столом. Но выбора у него не было. Конечно, речь шла и об экономии времени, но существовал другой повод, особенно беспокоивший комиссара. Мсье Пуассиньяк, будучи вызванным, наверняка бы не явился. То-то и оно. Мсье Пуассиньяк с давних пор придерживался определенных взглядов. И кто кого приучил к такому положению вещей: мсье Пуассиньяк обитателей От-Мюрей или они его — трудно было теперь определить.
Калитка двора советника Пуассиньяка была заперта. Комиссар дернул за длинный медный звонок: раздался металлический звук почти одновременно с громкой руганью. Комиссар отер платочком лысину. Иногда он утрачивал веру в свое призвание.
Одно жалюзи поднялось. Вильгельм Пуассиньяк крикнул через длинную аллею, отделяющую дом от ограды:
— Кто там?
— Это я, Лепер,
— Кто? — не расслышал советник.
— Лепер, — повторил сопя комиссар.
— Подождите. Сейчас подойду, — неуверенно ответил Пуассиньяк.
Через минуту он и в самом деле показался на ухоженной аллее. Пуассиньяк отпер калитку и впустил комиссара.
— Я вас приветствую, — глухо сказал он. — Что вас ко мне привело?
— Срочное дело.
— О-хо-хо, — слегка удивился Пуассиньяк. — Длинное или не очень?
— Скорее не очень. Да, совсем короткое, — объяснял представитель полиции. — Всего пара слов. Я вам не помешал?
— Что за глупости. Давайте-ка сядем, — хозяин указал на садовую скамейку в тени раскидистого куста.
Они уселись. Коричнево-черная эльзасская овчарка, протяжно зевнув, скрылась в живописно отделанной будке.
— Вспомните, что вы делали в понедельник вечером, поздним вечером, — начал Лепер и тотчас же сбился, потому что Пуассиньяк раздраженно перебил его:
— Не для того революция добилась свободы для граждан, чтобы я должен был объяснять, что я делал и делаю.
— Дорогой мсье Пуассиньяк, вы правы, вы совершенно правы, — сказал очень миролюбиво Лепер, — но меня интересует только одно: видели ли вы в понедельник без пяти двенадцать ночи, во время проливного дождя, автомобиль Дюмоленов? В понедельник, то есть, в тот день, когда Дюмолен был убит.
Пуассиньяк ответил уже более спокойно:
— Нет, не видел.
— Не может быть! — Комиссар подпрыгнул на скамейке. — Припомните хорошенько! Мадам Гортензия Дюмолен утверждает, что в понедельник в полночь вы прошли мимо ее машины в тот момент, когда из машины вышел некий Эдвард Фруассар, арестованный вчера из-за отсутствия алиби.
— Не видел. Я повторяю это еще раз.
— Но возможно ли такое, чтобы вы не заметили автомобиля, стоявшего на пустом шоссе?
— Вполне возможно, — ответил Пуассиньяк, — ибо я в указанное вами время сидел дома, в шлафроке и шлепанцах. Кто бы меня заставил шататься под дождем?
Комиссара посетила некая мысль. Пуассиньяк чувствовал обиду на семейство Дюмоленов за приятельские отношения с Дюверне, а в последнее время его разозлило пожертвование на памятник. И Лепер сказал:
— Вдова Шарля Дюмолена отказалась от первого свидетельства в силу только что сообщенного мной обстоятельства. Она рассчитывает на ваше свидетельство. Это очень важно для нее. Она способна заподозрить в вас недружественные намерения… ну, что-то в этом роде. Определенные трения, антипатия, так сказать… Поймите меня правильно, — путался Лепер в перекрестном огне вежливости и долга, — дело принимает невиданный оборот.
Пуассиньяк прищурил один глаз.
— Мадам Дюмолен способна заподозрить меня в недружественных намерениях или вы?
— Ну что вы… вы же знаете мои…
— Мне очень жаль. Я ничем не могу тут помочь, — продолжал Пуассиньяк голосом, шедшим из живота. — Невзирая на трения, о которых вы упомянули, я с радостью пошел бы навстречу мадам Дюмолен. Однако же не вопреки очевидным фактам. Произошла какая-то ошибка. В понедельник я возвратился домой в одиннадцать и пробыл здесь без перерыва до полудня вторника. Больше мы ли до чего не додумаемся, комиссар Лепер! — Пуассиньяк поднялся со скамейки.
Овчарка высунула голову из будки. Комиссар вздохнул.
— Это все усложняет…
Когда они стояли уже у калитки, и Лепер, сопя, извинялся за «вторжение», Пуассиньяк, заметно сочувствующий расстроенному комиссару, прибавил:
— Если у вас существуют какие-то сомнения относительно моей правдивости, то их без труда развеет ваша дочь, которая была у меня в одиннадцать часов в понедельник. Я одолжил ей один из моих журналов, подшивку за год, мы немного поспорили о характере Сен-Жюста, и еще до двенадцати часов она от меня ушла. У этой девушки есть будущее! До свидания, комиссар Лепер. Прошу кланяться вашим женщинам.
Ключ заскрежетал в калитке, и комиссар остался один.
«Почему Гортензия Дюмолен сослалась на свидетельство Пуассиньяка? — размышлял он, направляясь к полицейскому участку. — На что рассчитывает эта женщина? Хочет спасти любовника любой ценой? Это все может объяснить… Но как могла она рискнуть сослаться на свидетельство, да еще такого человека, как Пуассиньяк? Что ее заставило? Ну-ка, пораскинем мозгами, пораскинем мозгами!» — повторял мсье Лепер.
«Но раньше выпьем кофе», — сказал ему какой-то внутренний голос.
От кондитерской «Абрикос» его отделяло несколько метров. Он вошел. Время было как нельзя более подходящее, комиссар посмотрел в зал — ниша зияла пустой. Его приветствовала мадам Вуазен, вся вдруг порозовевшая.
— Пожалуйста, кофе и две трубочки с кремом, — сказал комиссар в минорном тоне. — Снова будет непереносимая жара.
— У нас есть отличный коктейль, — хихикнула мадам Вуазен. — Мы подаем его со льдом, новинка в нашем заведении! Здорово освежает.
В этот момент в окошке, соединяющем кондитерскую с кухней, показалась голова. Комиссар вытаращил глаза, поскольку, это не была голова Мишелин. Американский режиссер, одетый в белый фартук мсье Вуазена, приветствовал комиссара, словно хозяин заведения.
— Мсье Маккинсли прививает нам американский вкус, — пояснила мадам Вуазен и бросила в направлении кухни дружелюбный взгляд.
— Неслыханная работоспособность, — въедливо заметил комиссар. — Вы и в этом деле хотите распространить у нас американские обычаи?
— Да, мсье Лепер, я культивирую на французской земле более свежую культуру! — Маккинсли чувствовал себя у Вуазенов, как дома.
Комиссар не разделял энтузиазма, который распространял вокруг себя этот молодой человек. Сильвия, кюре Бреньон, семья Вуазенов. Даже молчаливая Мишелин, громыхающая посудой на кухне. Никак, бабуля влюбилась?
Мсье Лепер выпил кофе, съел трубочки и, что греха таить, попробовал коктейль. Подкрепившись, он вышел. И только за ним закрылась дверь, как к нему пришла мысль, которую он ждал.
— Однако это же совершенно ясно: почему Гортензия Дюмолен выбрала свидетелем именно Пуассиньяка! Как же я сразу не додумался? Пуассиньяк, и только Пуассиньяк! — упивался комиссар. — Кто еще, кроме него, может сознательно действовать против семьи Дюмоленов? Ведь я сам несколько минут назад в беседе с Пуассиньяком почувствовал это. Кто бы мог подумать, что эта женщина настолько коварна? Что же это — сила чувства или изначально плохой характер? — задумался Лепер.
И вдруг он поскучнел. Комиссар все еще верил людям, и ему было приятно относиться к ближайшему окружению с уважением и симпатией. Может, он и в самом деле ошибся с призванием?
