– Это не совсем так, – не соглашался я с ним. – Для этого были все предпосылки.

– Вы хотите сказать, во всем виновата западная пропаганда? – хитровато посмотрел на меня Мишель.

– Не только. С годами люди стали кое-что понимать… В массах потихоньку рос протест. Надоели нам все эти пустые речи коммунистических лидеров. Вот семя, брошенное Горбачевым, и попало на хорошую почву… И сразу взрыв. Кто тогда поддержал коммунистов? Да почти никто! Хотелось чего-то нового…

Мишель кивнул. Дескать, он согласен со мной.

– Короче, я понял, что конца этому вампиризму не будет и что Россия, которой я с детства хотел посвятить свою жизнь, для меня навсегда потеряна. Потому я и решил не возвращаться домой. – Он будто бы пытался оправдаться передо мной, потому искал все новые и новые аргументы. – Да-да, я не хотел возвращаться в государство вампиров! Я с головой ушел в свои исследования. Я не мог ни есть, ни пить, все работал, работал… Бывало, сутками не выходил из своего кабинета…

…Но тут вдруг что-то случилось с Россией, которую, несмотря ни на что, он продолжал любить и которую ни на минуту не забывал. И здесь открылась новая страница биографии Михаила Александровича Болохова, или, по-нынешнему, Мишеля Болохофф.

– Нам неожиданно вернули нашу Россию, – сказал он, и в его глазах я увидел тот блеск, который появляется у человека в минуты душевного подъема. – Мы-то думали, что не доживем до этой поры, а видите, как получилось…

Теперь и он возвращался в свою Россию. Пока что, правда, гостем, но со своей идеей, которая хотя и не является каким-то всеобъемлющим проектом преображения жизни, однако тоже имеет свою ценность.

– Когда я увидел, что в вашей стране происходят перемены, я решил: мне нужно тоже что-то сделать для России, – говорит Мишель, и я понял, что причиной всему этот великий генетический зов, который дремлет в каждом русском человеке, оказавшемся вдали от родины. – Во Франции я жил неплохо, но тут вдруг понял, что не могу без России. И жена Дельфина поняла это, когда мы несколько лет назад возвращались из Китая через Россию домой, в Париж. Она тогда увидела, что я места себе не нахожу, что просто без ума от счастья оказаться снова на родной земле, и говорит: «Поезжай в Россию, поработай…»

И вот он здесь. Он хочет что-то сделать для России. Впрочем, он уже конкретно знал, что он для нее может сделать. Русские, затеяв свои реформы, остро нуждались в высококвалифицированных специалистах – их-то он и будет готовить, открыв современный институт, – этакий евразийский храм наук, который будет использовать лучшие мировые обучающие методики. Для этого у него есть все: и опыт, и средства… Вот только как на это посмотрят здешние чиновники?..

Я пытался ему помочь. Мы ходили по инстанциям, несколько раз ездили за поддержкой в Москву, в поисках каких-то бумаг отправлялись на перекладных в Харбин, потом в Париж, потом снова в Харбин. Мы были буквально измотаны дорогой, а еще больше нас злило непонимание российских чиновников, озадаченных необычным предложением и ломавших голову над тем, какую выгоду из этого предприятия они извлекут для себя. Мишель не успевал давать взятки, постоянно удивляясь тому, насколько жаден и коварен наш чиновник. Увы, пока мы утрясали дела, идея Мишеля была раздавлена надвинувшимися штормами перемен. Сам же Болохофф за ненадобностью вновь был выброшен этими штормами на чужие берега. Зная, что я собираю материал о белой харбинской эмиграции, он в знак благодарности за мою помощь оставил мне дневник своего отца. Дескать, буду рад, если он тебе пригодится в твоей литературной работе.

Так вышло, что я долго не мог найти времени, чтобы взять в руки эту старую тетрадь, отмеченную печатью целой эпохи. А когда наконец это мне удалось, когда я прочел первые строки дневника, написанные хорошим убористым почерком, то я уже не мог оторваться от этих пожелтевших от времени страниц. Так я и узнал многое из того, что мне не успел рассказать этот русский француз Мишель Болохофф. Позже мне посчастливилось познакомиться в Китае с эмигрантами первой волны. Разговаривая с этими людьми, я как бы погружался в другое время, жил в нем, кого-то любил, кого-то ненавидел, страдал, строил планы и на что-то надеялся…

Отца Мишеля, как, впрочем, и его матушку, мало кто из этих могикан русского зарубежья помнил, а тот, кто помнил, ничего плохого сказать о них не мог. Только, мол, история их любви овеяна некой тайной, прикоснуться к которой они так и не дали никому…

На перроне – толпы народу. Одни отъезжают, другие провожают, но есть и просто праздно шатающиеся, среди которых немало карманников. Этих гоняла милиция, посвистывая в свои соловьиные свистки. Картина обычная для трех вокзалов – иначе это будет уже не Москва.

– Это случайно не владивостокский? – оказавшись на платформе Ярославского, спросил Болохов какого-то мужичка с котомкой за плечами и указал глазами на стоявший под парами состав.

– Да, кажись, он… – кивнул тот. – А у тебя, мил человек, случайно не найдется табачка?

– К вашему несчастью, я не курю… – виновато улыбнулся Александр.

Человек, понимающе моргнув глазами, пошлепал дальше, а Болохов стал искать свой вагон. Отыскав его, протиснулся сквозь строй провожавших, и уже хотел было подняться по ступеням наверх, когда вдруг услышал за спиной чей-то голос.

– Куда, гражданин? А билетик?..

Это был проводник, средних лет мужичок, обряженный в изрядно поношенную казенную униформу. У него были натруженные руки и рябое сермяжное лицо – будто бы на нем черти в свайку играли. Он долго и внимательно изучал билет и только потом дал Болохову добро.

– Ну что, господин хороший, выпьем, что ли, с устатку? – не успел он войти в купе, предложил ему дородный дядька в овчине, у которого была большая косматая борода, отчего он смахивал на лешего, а еще больше на разбойника с большой дороги.

Поймав настороженный взгляд Болохова, он криво улыбнулся, показав из-под усов несколько крепких прокуренных зубов и пьяно икнул.

– Что, не нравлюсь, ваше благородие? Вот-вот… Сам вижу, на черта стал похож. А все потому, что две недели уже пью. С чего, спросишь? А все с того! Рази не знаешь, что творится вокруг?.. Добрых людей, говорю, эти товарищи большаки решили к ногтю прижать… Вот и прижали! И что мне остается?..

Болохову не было дела до этого пьянчуги. Нужно было устраиваться, и он, приподняв нижнюю полку, поставил под нее свой саквояж. Потом сел у окна и стал наблюдать за перроном. Тем временем бородач, откупорив зубами бутылку, стал пить прямо из горлышка. И пил он так жадно, с таким бульканьем в горле, что Болохов поморщился. Неужели ему придется ехать в компании с этим живоглотом? Спросить бы, куда тот держит путь, да не хочется вступать с ним в разговор. А то ведь привяжется – жизни не даст. Будет нести всякую пьяную чушь всю дорогу.

А тот вдруг сам проявил к нему интерес. Выглотав полбутылки и даже не закусив, спросил, вытирая мурло рукавом полушубка:

– И куда ж мы едем, господин хороший?

«Ну, началось!» – поморщился Александр, решая, отвечать ему на вопрос этого косматого черта или нет. Была б его воля – он бы его спровадил куда подальше, чтобы тот не травил перегаром честной народ, но не будешь же трясти при всех своим удостоверением сотрудника ОГПУ. А вдруг вот этот самый бородач тоже едет в Харбин… А у него на лбу не написано, кто он таков. Встретит на улице да и поднимет хай. Вот, мол, господин чекист, где мы с вами встретились! Тогда, позвольте-ка, я вас провожу в полицейский участок. Вы же, я думаю, нелегально приехали сюда, не так ли?

Чтобы не дать повода бородачу заподозрить его в невежливости, ответил:

– Я еду на Дальний Восток… А вы? – в свою очередь, спросил он.

Тот даже крякнул от удовольствия.

– Так ить и я туда же! Вот как повезло-то, а? Значит, вместе… до конца…

Болохов все-таки ожидал иного ответа, поэтому он даже изменился в лице и, зарывшись в поднятый каракулевый воротник пальто, погрузился в свои невеселые мысли. В вагоне было нетоплено, оттого никто из пассажиров и не думал снимать верхнюю одежду. «Экономят, гады, уголь», – думал он о железной дороге, хотя прекрасно понимал, что страна еще не успела справиться с военной разрухой, и потому правительство постоянно призывало своих граждан жить экономно. Вот и экономили. Ну да ладно, лишь бы был кипяточек, а вот если и его не будет, тогда беда. Хотя из окна своего купе он видел, как прямо к дверям их вагона подкатили сани, груженные углем, и как проводники, два невысоких юрких мужичка, облачившись в старенькие дырявые полушубки, стали таскать наверх набитые коксовыми брикетами мешки.