Как- то придя к нему утром, я увидел, что он греет над свечкой какую-то жидкость в пробирке:

- Вот видишь - мутная. Это сахар.

Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Он казался стариком. Внутри морщин была краснота.

Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своих героев, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис.

Впрочем, со встречными людьми он никогда не был прост - всегда играл. Никогда я не видел его со знакомыми таким, каким он был, когда приезжал ко мне в деревню.

Вспышка гнева

Когда наступили старость и болезнь и когда стал потухать огонь небесного вдохновенья, Шаляпин забеспокоился и стал еще более раздражителен, чем прежде.

Он много работал и пел все с большим мастерством, стараясь заменить недостаток голоса совершенством исполнения. Но уже не было того изумительного тембра, которым он поражал всех. Знавшим его ранее тяжело было на него смотреть.

Как- то после спектакля у Шаляпина был ужин. Приехало много гостей, русских артистов и иностранцев. Много дам. В прекрасной столовой блестели люстры и наряды дам. Шаляпин сидел посередине. Был молчалив и хмур.

Один из молодых людей, сидевший поодаль в элегантном фраке около дам-иностранок, спросил его:

- А как вы думаете, Мусоргский был гений?

- Да, - ответил Шаляпин, - Мусоргский большой человек. Гений?… Может быть, и гений.

- А почему, - перебил его молодой человек, - в корчме Варлаам поет: «Едет он»? Эта песня целиком заимствована у народа.

Шаляпин пристально посмотрел на молодого человека и ничего не ответил.

- А скажите, Федор Иванович, - опять спросил молодой человек, - Кусевицкий[373] - гений?

Шаляпин долго смотрел на молодого человека и вдруг взревел:

- Да ты кто такой?

Все мгновенно стихли. Шаляпин помутившимися глазами оглядел гостей - гнев захлестнул его:

- Откуда он взялся? Да ты с кем разговариваешь? Кто ты такой? Что со мной делают!…

Молодой человек испуганно вскочил из-за стола. Дамы бросились к выходу.

- Что такое? - бушевал Шаляпин. - Кто эти люди?

К нему подошли другие гости, стали его уговаривать.

- Что вы мне говорите? - грохотал Шаляпин. - Кто этот мальчишка? «Мусоргский заимствует…» Это же жить нельзя. Куда уйти от этих людей?

Я попытался успокоить его:

- Что же ты на всякую ерунду раздражаешься?

- Не могу! Меня это бесит. Он же с Шаляпиным говорит, стерва! Боже, как я несчастен.

Шаляпин сел и закрыл лицо руками.

- Конечно, не стоило ему отвечать, но я не могу. Я не хочу этого. Себя показывают! Ничего не понимают, ничего не чувствуют. Стрелять, жечь, топить всю эту сволочь…

Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения.

* * *

Наутро он позвал меня к себе.

- Как это глупо я вчера озлился. Мне худо. Я себя чувствую отвратительно. «На всякое чиханье не наздравствуешься». И за что они меня мучают!… И откуда они понабрались?

- Как откуда, Федя? Что ты!

- Гости! Откуда взялись они?…

Антиквар

- Ты помнишь, я говорил тебе, что Мазини, когда перестал петь, сделался антикваром, - сказал мне как-то раз, когда я был у него, Шаляпин. - Я еще не бросаю петь, но хожу по антикварам. Поедем с тобой, посмотрим мебель. Дорогб! Вот я купил столик - триста тысяч. Понимаешь? Небольшой столик!

Шаляпин повез меня на рю де ла Пэ[374], около плас Вандом[375], в магазин старой мебели в несколько этажей.

Там были прекрасные вещи. Шаляпин спрашивал цены комодам, столам, секретерам. Цены были большие. Один стол стоил восемьсот тысяч. Шаляпин предложил шестьсот. Не отдали.

Шаляпин рассердился, и мы поехали в другой магазин. Там он увидал стол, похожий на приглянувшийся ему в первом магазине. С него спросили двадцать тысяч. Он удивился. Осмотрел стол снизу и кругом. И спросил меня:

- В чем же дело?

- Это имитация, Федя.

- Постой, как имитация? Ты видишь - здесь дырочки. Это черви съели дерево.

- Вот это-то и есть имитация.

- А вот тот секретер?

- Тоже имитация.

- А этот комод?

- Настоящий.

- Почем ты знаешь?

- Да ведь видно.

- Что за черт! Постой…

Шаляпин позвал заведующего.

Тот сказал:

- Да, это старая имитация, но хорошая, а комод настоящий.

- Пойдем, - сказал Шаляпин. - Я, брат, покупаю и старое вино, коньяк. Только, понимаешь ли ты, у меня - сахар, диабет. Понимаешь ли, вино пить нельзя… Я люблю хорошее вино. Зайдем-ка в кафе, выпьем виски.

- Виски - вредно. Помнишь доктора Лазарева, он говорил, что с диабетом жить можно долго - необходимо только воздержание.

- Но я же не обжора…

- Как не обжора? Ты же съел два фунта икры салфеточной при мне сразу.

- Кстати: тут есть салфеточная икра. Поедем к Прюнье.

У Прюнье Шаляпин попробовал икру.

- Хороша.

И приказал завернуть изрядное количество.

- В чем дело? Виски пить нельзя, икры нельзя, водки нельзя… Вот эскарго, ты ешь эскарго?

- Эскарго-то эскарго, а помнишь, раки в речке Нерли какие были?

- Да, замечательные. А как эта рыбка-то? Ельцы копченые. Помню. Я раз целую корзинку у тебя съел… Как у тебя там было весело. Такой жизни не будет уже никогда. Все эти гофмейстеры, охотники, доктор Лазарев, Василий Княжев, Белов, Герасим, Кузнецов, Анчутка, шутки, озорство - неповторимо. Это было счастье русской жизни. Нигде не найти мельника Никона Осиповича. Нигде нет этой простой доброты… Там никогда не говорили о деньгах. Никто их не выпрашивал, они не составляли сути жизни. Жизнь была не для денег. А я устал выпрашивать у жизни деньги. Я знаю, что с деньгами я буду свободен и не унижен. Ты вспомни, этот Василий Княжев или Герасим - какая чистота души! Ведь там совестились говорить о деньгах… А этот лес. Новенькая мельница, водяной. Какая красота. А хижину рыбака в одно окно, убогую, у елового леса, помнишь? А рыбака Константина, который лечил твоему приятелю флюс, привязывая к щеке живого котенка? А эта монашенка, которая бегала по лесу и которую мы все боялись?

- А разбойнички, которых не было, помнишь?… А как ты с револьвером ездил? А воробьиную ночь, когда не было видно своей руки? Когда заблудились и нельзя было идти, и эхо, когда ты пел, и кругом, в разных местах повторялось твое пение, близко и далеко?

- Да, - сказал Шаляпин задумчиво, - это было действительно замечательно. Какая-то особенная симфония.

- А как голос-то снизу крикнул: «Что ты, леший, орешь?» Это уж было не эхо, помнишь?

- Помню. Там был бугор - и внизу ехали рыбаки.

- А как обиделся Павел Александрович [Тучков]?

- Павел! Ведь нигде нет такого: умер ведь он. Ведь это ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди.

- Все уж умерли, - сказал я. - Правда, больше такой жизни уж не будет. Вот оттого я и пишу страницы этой нашей жизни.

- Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось? Отчего ты про меня не пишешь?

- Ты же обидишься. Ты же стал «ваше высочество». А я пишу простые смешные вещи.

Шаляпин вдруг задумался.

- А ведь правда «…»

Домье

Через несколько дней я встретил Шаляпина на Шанзэлизэ[376]. Он опять направлялся к антиквару.

- Пойдем со мной, пожалуйста, - предложил он мне. Я согласился.

На улице Боэси мы остановились у антикварного магазина, и я сказал: