- Не знаю, буду ли еще петь.

Мы жили в это время вместе. Вернувшись как-то с репетиции, он сказал:

- Я решил отказаться. Выйдет скандал, билеты все проданы. Не так все, понимаешь, - дирижируют вяло, а завтра генеральная репетиция. На-ка, напишу я письмо.

- Скажи, - спросил я, - вот ты все время со мной, на репетиции был не больше получаса, а то и совсем не ходишь, значит, ты знаешь «Демона»?

- Ну, конечно, знаю, - ответил Шаляпин, - каждый студент его в номерах поет. Не выходит у меня с Альтани[335]. Пойду вызову по телефону Корещенко.

Шаляпин встал с постели и пошел говорить по телефону. Вскоре приехал Корещенко с клавиром. Шаляпин, полуодетый, у пианино показал Корещенко место, которое не выходило у него с оркестром. Корещенко сел за пианино, Шаляпин запел:

Клянусь я первым днем творенья…

И сразу остановился.

- Скажи, пожалуйста, - спросил он Корещенко, - ты ведь, кажется, профессор консерватории?

- Да, Федя, а что?

- Да как что, а что же ты играешь?

- Как что? Вот что, - он показал на ноты.

- Так ведь это ноты, - сказал сердито Шаляпин, - ведь еще не музыка. Что за темпы! Начинай сначала.

И Шаляпин щелкал пальцем, отбивая такт, сам ударял по клавишам, постоянно останавливал Корещенко и заставлял повторять.

За завтраком в «Эрмитаже» Шаляпин говорил:

- Невозможно. Ведь Рубинштейн был умный человек, а вы все ноты играете, как метрономы. Смысла в вашей музыке нет. Конечно, мелодия выходит, но всего нотами не изобразишь!…

Корещенко был скромный и тихий человек. Он покорно слушал Шаляпина и сказал:

- Но я же верно играю, Федя.

- Вот и возьми их! - сказал Шаляпине. - Что из того, что верно! Ноты - это простая запись, нужно их сделать музыкой, как хотел композитор. Ну вас всех к черту!

На другой день утром мы поехали на генеральную репетицию. Шаляпин был молчалив и расстроен.

Когда мы приехали в театр, репетиция уже шла. Как всегда, Альтани, увидав Шаляпина в кулисе, остановил оркестр и показал ему вступление палочкой:

- «Дитя, в объятиях твоих…» - запел Шаляпин и остановился.

Сняв шарф и шубу, он подошел к дирижеру и обратился к оркестру.

- Господа, вы - музыканты, вы все - профессора, и вы, дорогой маэстро, - обратился он к Альтани, - прошу вас, дайте мне возможность продирижировать мои места в опере.

Альтани отдал палочку концертмейстеру Крейну[336], который, встав, передал ее на сцену Шаляпину. Шаляпин поднял палочку:

- Ариозо «Клянусь», - и запел полным голосом.

Когда он дошел до фразы: «Волною шелковых кудрей», - оркестр встал, музыканты закричали «браво» и сыграли Шаляпину туш.

Шаляпин продирижировал всю свою партию. Альтани что-то отмечал карандашом в партитуре. Шаляпин пел и за себя, и за хор и сразу повеселел. Благодарил Альтани и музыкантов, всех артистов и хор.

Когда мы с Шаляпиным вышли из театра, он сказал:

- Видишь, какая история, теперь все ладится. Я же боялся сказать: «Дайте мне продирижировать». Черт его знает - Альтани обидится. Положит палочку, уйдет, и опять забастовка дирижеров. Они думают, что я их учу, а они все ученые. Я же прощу понять меня, и только. Теперь споем… А знаешь ли, дешево я назначил за билеты. Надо было вдвое. Поедем куда-нибудь завтракать. В «Эрмитаже» народу много, пойдем к Тестеву, здесь близко. Съедим головизну. Нет! Головизна тяжело, закажем уху из ершей и расстегаи. Надо выпить коньяку…

Бенефис прошел с огромным успехом. Но гордая московская пресса холодно отозвалась о бенефисе Шаляпина[337]. Вообще Шаляпин был с прессой не в ладах[338].

Впрочем, после своего бенефиса в Петербурге он больше «Демона» не пел. Говорил, что партия для него все же высока, хотя он ее и транспонировал.

* * *

Вскоре после бенефиса Шаляпин, Горький, Серов, я и Сахновский поехали вечером ужинать. Подъехав к Страстному монастырю, остановились и стали обсуждать, куда ехать, - Горький и Шаляпин не хотели встречаться с толпой. Решили ехать за город, в «Стрельну». Шаляпин - отдельно с Горьким. А Сахновский - с нами, на паре, которую взяли на площади. Дорогой Сахновский, как обычно, говорил, что бросил пить.

- Нельзя, полнею… А вот в «Стрельне» придется.

В «Стрельне» заняли отдельный кабинет. Принесли закуски, вино, холодного поросенка.

Соседний кабинет был полон кутящими гостями. Там было шумно. Пел венгерский хор. Вдруг наступила тишина, и мужской голос неожиданно запел на мотив Мефистофеля:

Сто рублей на бенефис

Я за вход себе назначил.

Москвичей я одурачил.

Деньги все ко мне стеклись.

В соседнем кабинете раздался хохот и аплодисменты.

Мой великий друг Максим

Заседал в отдельной ложе.

Полугорьких двое тоже

Заседали вместе с ним.

Мы дождались, этой чести.

Потому что мы друзья.

Это все - одна семья.

Мы снимались даже вместе.

Чтоб москвич увидеть мог.

Восемь пар смазных сапог.

Смазных сапог.

Восемь пар смазных сапог.

Смазных сапог, да!

- Что за черт, - сказал Шаляпин. - А ведь ловко.

Позвали метрдотеля. Шаляпин: спросил:

- Кто это там?

- Да ведь как сказать… Гости веселятся. Уж вы не выдайте, Федор Иванович. Только вам скажу: Алексей Александрович Бахрушин[339] с артистами веселятся. Они хотели вас видеть, только вы не пустите.

Горький вдруг нахмурился и встал:

- Довольно. Едем.

Мы все поднялись. Обратно Горький и Шаляпин снова ехали вместе, мы - на паре.

- Чего он вскинулся? - удивлялся Серов. - Люди забавляются. Неужели обиделся? Глупо!

На Волге

От директора императорских театров Теляковского я получил телеграмму. Он просил меня приехать к нему в имение «Отрадное», близ Рыбинска на Волге.

- Поедем, Федя, - предложил я.

- Ладно, - ответил Шаляпин, - я люблю Волгу. Поедем из Ярославля на пароходе «Самолет». Будем есть стерлядь кольчиком.

- Ты что, так в поддевке и поедешь?

- А почему же? Конечно, в поддевке.

- Узнают тебя на пароходе, будут смотреть.

- А черт с ними. Пускай.

Когда приехали в Ярославль, узнали, что пароход «Самолет» отходит через три часа. Куда деться? Пошли в городской сад и сели у ресторана снаружи. Нам была видна дорога, которая спускалась к Волге. По ней ехали ломовики, везли рогожные кули с овсом, огромные мешки с хлебом в корзинах из прутьев - белугу, осетрину, севрюгу. Возы тянулись бесконечно по дороге. Слышалось: «Ыы… Ыы…» Ломовые понукали лошадей. Ехали бабы на возах, в цветных платках, загорелые и дородные «…»

К обеду нам подали белугу с хреном и икру зернистую, на коробке было написано: «Калганов. Москва».

- Ты посмотри, что написано, - сказал Шаляпин, - в чем дело?

Он рассердился, позвал человека и приказал:

- Убери.

Только мы стали есть белугу, как за соседний столик сели два чиновника, в фуражках с кокардами. Один молодой, другой постарше. Молодой посмотрел на Шаляпина и сказал что-то другому. Старший тоже посмотрел на Шаляпина. «Узнали», - подумал я.

Чиновники встали и подошли к нам. Старший сказал:

- Здравствуйте, Федор Иванович. Позвольте вас приветствовать в нашем городе.

- Очень рад, - ответил Шаляпин. - Но я вас не знаю.

- Нас много, - ответил, улыбаясь, старший. - Мы чиновники у губернатора. Нас много и губерний много. А вы один - великий артист. Позвольте вас приветствовать.

- Садитесь, - сказал Шаляпин.

Один из чиновников позвал человека и заказал бутылку шампанского. Когда подали шампанское, оба чиновника встали и подняли бокалы.

- Мы ездили в Москву вас слушать, Федор Иванович, и каждый день вспоминаем о вашем спектакле с восторгом. Но, простите, Федор Иванович, мы слышали, что вы - друг Горького. Друг этого лжеца и клеветника России. Неужели это правда?