Идем, а навстречу процессия похорон. Шагают понурые люди, жена, наклонив голову, у самого гроба; потом кареты, извозчики с родными, знакомыми.

- Весной лучше жениться… Как вы думаете? - обратился Антон Павлович к Новичкову, но тот ничего не ответил.

Сады, за заборами бузина зеленая, яркая. Тверская-Ямская, лавки, магазины, церкви. А вот и «Трухмальные» ворота.

- Читайте, - сказал Николай Чехов, - что написано: нашествие галлов и с ними двунадесяти языков. Вот они здесь когда-то были, чувствовали. Изящные кирасиры, гусары, гвардия, французы, испанцы, итальянцы, саксонцы, поляки, далматийцы, монегаски, мамелюки и сам Наполеон. Когда он увидел впервые самовар, здесь в Москве, то… - И брат Николай пропел:

Что за странная машина!

Усмехнувшись молвил галл.

Это русская утеха.

Это русский самовар…

- Правда, мне надо быть поэтом? Как я стихом-то владею.

Вдруг и новый наш знакомый Новичков открыл ротик и с серьезной миной запел тенорком:

И всегда вперед стремился

Ты, идейный человек.

Сеять правду не скупился.

Презирая жалкий век.

Мы остановились и глядели на Новичкова. Что будет дальше? Но он презрительно замолчал.

Антон Павлович, севши на край канавы, на травку, вынул из кармана маленькую книгу и что-то быстро записал.

Мы шли сухой дорогой - шоссе. Справа прятались и выглядывали из пуховых весенних садов деревянные дачи, были в садах вишневые в цвету деревья, яблони, акации и желтоватые пушные тополя. На всем блестело солнце. Домики были, как детские игрушки: весело раскрашены, ставни закрыты. Москвичи еще не переезжали в них.

Слева протянулось большое поле Ходынское. Мы подходили к Петровскому дворцу. Я любовался архитектурой. Такие формы бывают на старых фарфоровых вазах, где пейзажи и все дышит радостью, обещанием чего-то восхитительного, фантастического…

О своем впечатлении я сказал Антону Павловичу.

- Да, - ответил он, - вся жизнь должна быть красивой, но у красоты, пожалуй, больше врагов, чем даже было у Наполеона. Защиты красоты ведь нет.

Дворец стоял на кругу ровной площадки. Впереди шло Петербургское шоссе. По кругу, прислоненные к большим серебристым тополям, стояли длинные скамьи, выкрашенные в яркий зеленый цвет. На одну из них мы сели. Все были голодны и занялись едой.

К нам подошел разносчик, снял с головы лоток, поставил рядом на скамейку и пропел: «Пельсины хорошие!»

Антон Павлович спросил:

- Сколько, молодец, за все возьмешь?

Разносчик сосчитал апельсины.

- Два сорок.

- Ну, ладно, я дам тебе три рубля, только посиди часок тут. Я поторгую. Я раньше торговал, лавочником был. Тоже хочется не забыть это дело.

Разносчик посмотрел хитро:

- Ваше дело, пожалуйте.

Он взял трехрублевую бумажку, положил в большой кошель, который спрятал за голенище сапога, сел рядом и добавил:

- Чего выдумают!

Подошли две женщины с серьезными скромными лицами и с ними старик в военной фуражке. Он взял апельсин в руки и спросил почем.

- Десять копеек, - ответил Чехов.

Старик посмотрел на разносчика и на Чехова:

- Кто торгует-то?

- Я-с, все равно-с, - сказал Чехов. - Мы сродни-с.

- Пятнадцать копеек пара. Хотите? - сухо предложил старик.

- Пожалуйте-с, - согласился Антон Павлович.

- Ну и торговля! - сказал разносчик. - Этак всякий торговать может.

Подошел какой-то франт изнуренного вида. На руках его были светлые лайковые перчатки. Спросил почем апельсины.

- Если один, то десять копеек. Если десяток, то рубль пятьдесят.

- То есть, как же это? - недоумевал франт, - считать не выучились еще?

Взял апельсин и ушел.

Какая- то молоденькая барышня спросила, сколько стоит десяток.

- Рубль, - ответил Чехов.

- Дорого. А полтинник хотите?

- Пожалуйте, - ответил Чехов.

- Ишь запрашивают! - Барышня выбирала апельсины и клала сама в мешок.

- Может быть, кислые они у вас?

- Кисловаты, - сказал Чехов.

Она посмотрела на него и выложила все апельсины по одному обратно.

- Попробуйте один, денег не надо.

Она облупила апельсин и съела.

- Кисловаты, - сказала барышня и ушла.

- Ну и торговля - возмущался разносчик.

- Хотите сорок копеек за десяток? - вернувшись, предложила барышня.

- Хорошо-с, пожалуйте, - ответил Чехов. - Только без кожи.

- То есть, как же это без кожи.

- Кожей отдельно торгуем-с.

Барышня глядела удивленно.

- Кто же кожу покупает?

- Иностранцы-с, они кожу едят.

Барышня рассмеялась.

- Хорошо, давайте без кожи, но это так странно, я в первый раз слышу.

Чехов уступил апельсины с кожей.

- Ну, торговля! Торговать-то надо орешек в голове иметь. А это что? Отец тебя мало, знать бил. Этак-то товар отдавать дарма. Дурацкое дело не хитрое. Али деньги крадены?

Разносчик рассердился.

- Десяток остался. Это берем себе в дорогу, а вот пяток бери себе, - сказал ему Чехов.

Мы пошли дорогой на Петровско-Разумовское. Но пройдя немного услышали сзади свистки. Оглянулись и увидели бежавших в нашу сторону двух городовых и разносчика.

Мы остановились. Разносчик показывал на нас городовым и кричал:

- Эти самые студенты!

Подбежали полицейские:

- Пожалуйте в участок.

- Зачем в участок? - взъерошился Новичков.

- Не-че, пожалте! Евонные пельсины усе съели. Там разберут.

Чехов смотрел на разносчика. Левитан возбужденно повторял:

- Ах, как подло, как подло!

Нас повели как полагается - как арестантов, сзади и спереди по городовому. Они поглядывали на нас серыми глазами, похожими на пуговицы. Видно было, что им нравилось то, что поймали студентов и ведут их на суд праведный.

У самой Петровской заставы ввели нас во двор и приказали подняться на крыльцо грязного одноэтажного кирпичного дома с обвалившейся штукатуркой. Мы вошли в комнату, где пахло затхлостью и сыростью. Комната разделялась деревянной решеткой желтого цвета, за решеткой был человек в котелке, с русой бородкой и румянцем во всю щеку, Увидев нас, он громко завопил:

- Книжники, фарисеи, попались, голубчики! Папиросу немедленно потомственному почетному!

Нас провели в другую, большую комнату участка, где справа за столом сидел писарь. Мы присели на лавки. В тишине комнаты было слышно, как перо писаря скрипело. Полная печали, с заплаканными глазами, плохо одетая женщина, наклонясь, шепотом говорила писарю:

- Андрей, а может, и не Андрей. Кто знает? А ее канарейкой авали, а кто Шурка-Пароход…

Вдруг быстро отворилась дверь справа, и вошел высокого роста пристав в короткой венгерке со светлыми пуговицами. Кудрявые волосы, ухарски причесанные на пробор, кольцами закрученные усы. Карие глаза квартального улыбались.

Севши за стол, покрытый синим сукном, он посмотрел на нас. Сложил руки вместе, опять посмотрел и сказал:

- Ну, которые? Коршунов!

Городовой выскочил вперед и стал докладывать.

- Вот эвти студенты у ево, - он пальцем указал назад, не глядя, - у разносчика усе пельсины поели, а деньги не платят.

- Сколько у тебя апельсинов съели? - спросил пристав.

- Так что очинно много, ваше благородие.

- Сколько?

- Так что боле ста.

- Много, - заметил пристав. - Как же ты, ярославец, парень не дурак, дал съесть сотню апельсинов четверым без денег?

- Признаться, ваше благородие, я маленько отлучился по нужде.

- Коршунов! - крикнул пристав.

Городовой выскочил к столу.

- Где он стоял? - спросил пристав.

- На кругу, ваше благородие.

- Ты что же это, братец, на кругу? Там дворец, а бегаешь по малости? Невежа!

И, обратись к нам, сказал:

- Прошу, подойдите. Документы при вас?

У Левитана была бумага на право писать с натуры от московского губернатора, князя Долгорукова, у меня тоже. Чехов дал карточку журналиста, брат Чехова не имел ничего, а Новичков как-то ушел раньше.