Пока я писал картину, лошадь стояла рядом, дремала. «Отслужила ты службу людям, - подумал я, - старая, брошенная».
В это время на горе, над обрывом, кто-то крикнул:
- Эва! Вот она, стерва, иде. - И я увидел двух крестьян: молодого парнишку и седого старика. - И-и, Пронька, нб веревку, я сейчас сойду…
- Ваша лошадь? - спросил я старика.
- Наша, да вот неделю ищем. Ишь, стерва, пропала, не хоцца помирать-то. Постой, ноне шкуру сымут. Буде гулять. Живодер ждет. Бери, Пронька, привяжи.
И Пронька завязывает веревку на шее лошади.
- А сколько живодер-то платит? - спросил я.
- Чего, известно… Трешник.
- Продай мне ее, - говорю я. - Я тебе полтину накину.
- А тебе куда она? Она опоена. Где ж, ей не встать. Дарма ест. Чего тебе в ей?
- А тебе-то что? Я куплю. Жалко, что ль, тебе?
- Чего ж, бери. Только вот живодеру-то я уж сказал.
- Ну, скажи - не нашел, издохла в лесу.
- Этто верно. Мы и думали - сдохла.
- Василий, - говорю я, - лошадь-то эту я купил. Ну-ка, поднеси деду стаканчик.
Василий налил стакан водки, а я заплатил деньги за лошадь. Старик выпил стакан, крякнул и, закусывая, как-то деловито посмотрел на меня серыми глазами и сказал:
- Слышь. Драть кады будешь шкуру-то, с живой норови. Кожа-то крепче будет…
Свое
Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Феклина бора, росли зеленые елочки, веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.
И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой - снега, и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю. Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал: «Буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут; сделаю речку». Но моей затее помешал театр, работа, а там ударили холода.
Будучи в деревне у себя зимой, я вспомнил лето и эти маленькие елочки и пошел на лыжах по снегу посмотреть то место у Феклина бора, тот бугорок. Мороз, огромные сугробы снега. Спустился к реке, прошел замерзшую реку. Мрачно задумавшись, стоит Феклин бор. Огромные ветви елей опустились к сугробам. Весь бугорок с веселыми елочками покрыт снегом; их и не видно.
Думаю, как же эти елочки так там, под снегом, живут. Холодно, озябли. Вернулся домой. Взял заступ и ящик и поехал копать снег, вырыть елочки и посадить их в ящик - пусть они живут у меня дома, в тепле. Думаю, - буду поливать их, они будут рады. Это выйдет вроде лета. И дождик сделаю; буду брызгать сверху.
Откопал снег глубоко. Вижу - елочки маленькие и такие зеленые, хорошенькие. Глубоко окопал землю. Два приятеля помогали мне работать. Этот большой кусок земли с маленьким лесом, мхом привез домой в ящике. Дома земля растаяла.
Думаю: «Вероятно, елочки чувствуют тепло, думают - лето. Елочки, наверно, рады». Солнышко глядело в окошко, и маленький лес весело освещался. Потом я из пульверизатора так сверху брызгал на них водой, как будто дождь. Вижу, на третий день мох что-то пожелтел, а травка позеленела немножко. Надо было уезжать по делу, и я наказал - как поливать елочки. Но когда вернулся, через неделю, то вижу - лес мой не такой веселый и мох совсем пожелтел. «Что значит, - думаю, - неужели лучше им жить в снегу, в холоде?»
Пришедший ко мне приятель, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич смотрит на лес мой и смеется.
- Эх, Лисеич, - говорит, - чего ты это… Елочки-то махонькие, а ведь они живые. Што люди. У них и сердце есть, и глаза, они ведь видят все. Где ж им, они видят - у тебя жить хоша и тепло, да неволя. Ведь она махонькая, а понимает. Горе у ней, думает: «Как я здесь вырасту эдакая-то, как Феклин бор, как братья мои?» Знает - не вырасти ей… Сызмальства горе берет. Ведь это не герань. Посади-ка березину в банку, нипочем расти не будет, да и снегу нет. Ей обязательно снег дай. Вот што. Пустое затеял…
«Верно говорит Герасим», - думаю. И взял я елочки из ящика, опять раскопал снег и опустил их на прежнее место.
А летом пошел и увидал свои елочки, они уж выросли, веселые и зеленые. И как брошь золотая, под елочкой блестит ящерица.
* * *
Василий Харитонович Белов, маляр в моей декоративной мастерской при императорских театрах, человек был особенный, серьезный. Лицо в веснушках. Смолоду был у меня, служил в солдатах и опять вернулся ко мне. Василий Белов был колорист - составлял тона красок, и я ценил в нем эту способность.
В Крыму у меня был дом в Гурзуфе, хороший дом, большой, на самом берегу моря. И много друзей приезжало ко мне. И вот на отпуск поехал со мной Василий Белов. Очень ему хотелось увидать, где это море и что за море такое есть. Хороший дом был у меня в Гурзуфе: сад, кипарисы, персики, груши, виноградные лозы обвивали дом и самое синее море около шумит. Краса кругом. «Брега веселые Салгира»… Приехали. Но Василий Белов ходит, смотрит, что-то невеселый.
- Ну, что, говорю, Василий Харитоныч, море как тебе, нравится?
- Ничего… - отвечает Василий, - только чего в ем…
- То есть как это? - удивился я. - Не нравится тебе?
- Так ведь што, - отвечает он задумчиво, - а какой толк в ем, нешто это вода?
- А что же? - удивился я.
- Э-эх… вздохнул Василий, - ну и вода. Соль одна, чего в ней. Вот у нас на Нерле - вода. На покосе устанешь, жарко летом, прямо пойдешь к речке, ляжешь на брюхо на травку и пьешь. Вот это вода… Малина! А это чего, тошнота одна…
- Василий, - говорю, - посмотри какая красота кругом… Горы, зелень…
- Чего горы! - говорит Василий. - За папиросами в лавочку идешь - то вниз, то кверху. Чего это? Колдобина на колдобине… Нешто это земля? Камни накорежены туды-сюды. А у нас-то, эх… р-о-овно, вольно. А тут чисто в яме живут. Море… Чего в ем есть? Рыба - на рыбину не похожа, камбала, морда у ней на одну сторону сворочена, хвоста нет, чешуи нет. Сад хорош, а антоновки нету, лесу нету, грибов нету…
- Да что ты, Василий, - здесь же персики и виноград растут. Ведь это лучше…
- Кружовнику нет… - сказал задумчиво Василий.
- Как нет? Виноград же лучше крыжовника!
- Ну, што вы. Н-е-ет, у нас кружовник, который красный, который желтый… Кружовник лучше…
- Да ты что, Василий Харитоныч, нарочно что ли говоришь?
- Чего нарошно, верно говорю. Татарам здесь жить ничего еще, чего у них утром - выйдет и кричит ла-ла-ла-ла… А у нас у Спаса Вепрева выйдет дьякон отец Василий да «многий лета» ахнет - ну, голос! Паникадило гаснет! А это што - море… а пить нельзя. Купаться тоже пошел - как меня в морду хлестанет - волна, значит, - прямо захлебнулся и колени ушиб. У нас-то в реке песок, на берегу травка, а тут везде камень - боле ничего.
Я смотрел на Василия, он удивлял меня.
- Тебе, значит, - говорю, - здесь не нравится?
- А чего здесь хорошего? Тут горы, а тут море. А земли нет. А у нас идешь-идешь, едешь-едешь, конца-краю нет… Вот это я понимаю. А тут што: поезжай по дороге - все одно и то же, и дорога одна, боле и нет.
- Ну, а что же все-таки тебе здесь нравится? - озадаченно спросил я у Василия Белова.
- А вам чего тут нравится? - спросил он меня, не ответив. - Чего нравится тут? Калачей нету, это не Москва.
- Вот дыни у меня растут, - говорю я. - Ел ты, хороши ведь дыни!
- Хороши… - сознался нехотя Василий, - только наш весенний огурец, с солью да с черным хлебом, мно-о-ого лучше.
- Ну, а шашлык?
