- Чего… не скажу, - отвечает Тараканов, - списывай. Чего тут только место - заросль, кому нужно? Сюда никто и не ходит. По осени тут волки воют. Тута и не рыбачут, вся река лесом завалена. Осыпь… Ишь, что лесу-то по горе падает. Так и называется - пустошь.
- Чего тут… - подтверждает приехавший со мной Василий Княжев, рыболов, и как-то недовольно смотрит на поставленную палатку. - Место самое скушное. Лучше бы у мельницы стали, все же там какое ни на есть жительство…
- Ну, так значит через три дня приеду за вами, - говорит Тараканов.
- Вот, на дорогу, - говорю я ему, наливая стакан водки.
Он пьет, закусывает колбасой и, смеясь, говорит:
- Эка охота у вас списывать эдакое-то… Пустошь и пустошь - боле ничего.
Он, простившись, тронул телегу, завернул с лужка в лес и скрылся.
- Вот что, - говорю я Василию, - надо костер развести. Чайник повесим, чаю попьем. Калачи в корзинке достань, ватрушки, да фонарь надо зажечь. Я напишу это место… вон месяца серп вышел.
Василий взял топор и пошел в лес рядом за полянкой. Среди тишины позднего вечера слышен был стук топора, а на заводи ровно кричала выпь, точно кто дул в пустую бутылку.
Разложив складной мольберт, я достал холст и краски и пристроил фонарь. Василий тащил из лесу сухие деревца, складывал их у речки, подложил мозжуху - и костер запылал.
Темным силуэтом возвышался лес по обрыву, и красиво узорились ветви темных елей на фоне зеленого потухающего неба. Четко светил серп месяца, и было что-то таинственное в природе - какой-то далекий край, родной, отрадный…
Василий принес стакан чаю.
- Ну-ка, достань, - говорю я, - там коньяк есть, в чай немножко польем.
Василий живо пошел в палатку.
- Налей себе, а то что-то ты приуныл…
- Нет, я ничего… Конечно, у вас дело такое… картины сымать… - говорил Василий, отпив чай с блюдца, - по правде ежели сказать, место - ох, скушное, да ведь и жутко…
- Чего ж жутко-то, ведь у нас ружье, револьвер…
- Да ведь кто знает…
- Ну, Василий, достань-ка колбасу, в кастрюльку ее - пожарим на костре, поедим горячего с хлебом.
- Это можно… - говорит Василий и бежит в палатку.
Лес совсем потемнел. Все изменилось. Я убрал палитру, кисти положил на траву около палатки, холст вставил в ящик. Думаю: «Как это днем покажется…» Люблю я писать ночью, но ошибаешься…
Только я потушил фонарь и хотел выйти из палатки, Василий смотрит на меня темными глазами и так серьезно говорит:
- Слышьте, зарядите ружье… Чего-то ходит недалече по бугру-то…
Я взял ружье, зарядил картечью и вышел. Мы оба слушаем. По той стороне в самом деле что-то потрескивает. Костер тускло освещает осыпь обрыва. Ясно слышу - кто-то лезет между сухими елями…
И опять полная тишина. Только кузнечики стрекочат за палаткой.
Мы сидим в палатке, едим колбасу, и оба смотрим в открытый полог, где темная ночь и краснеет догорающий костер.
- Ночью-то всегда есть это самое… - говорит Василий, - особливо в эдаких-то местах…
- Ну что «это самое»? - спрашиваю я. - Может это заяц или барсук?
- Да кто его знает… - говорит Василий. - Ночью-то разные звери выходят из нор, которые ночные…
- Все, - говорю, - известны, все звери.
- Не… - сказал Василий, качнув головой, - есть которые невиданны, - оборотни есть… В ночную пору ходют… Я видел раз. Вот как крысы, а боле собаки, бурые.
- Где же это ты видал?
- Недалече от Москвы видал. Шел по дороге, а она бежит. Слышьте - вдруг насторожился Василий.
Слышно было, как сбоку, где заворачивала река, кто-то переплывал реку и вздыхал.
- Чего это??… Берите ружье скорей!
Мы оба вышли из палатки. Что-то забелело вдали.
Я подошел к костру и подбросил хворост. Костер осветил все вокруг. Вдали, на реке, как-то прыгая, шло к нам белое…
- Лошадь, - сказал Василий. - А может и не лошадь.
Что- то неприятное было в этой прыгающей лошади. Она остановилась и издали смотрела на нас.
- Ишь, чего тут… - сказал Василий, - откуда лошадь? Стрельните разок, попугайте.
Я выстрелил из ружья вверх, и лошадь повернула и пропала в лесу.
- Ишь, чего тут есть… Да, тут уж не поспишь…
- Лошадь, - говорю я, - на ногах-то путы у нее, знать, отбилась, из «ночного» ушла.
- Да, да… - сказал Василий, покачав головой, - чего тут Константин Лисеич, - место такое нашли… Пугает нас, значит, более ничего.
- Как пугает, да что ты, Василий?
- Эх, оно-то?… В лошадь обернет, а то во што хочешь.
- Что ты, Василий, сколько раз ты один в лесу ночевал, сам же мне рассказывал… и веришь в оборотней.
- Есть оборотни, есть… не говорите… Это не лошадь, да и место здесь дикое - горы, лес, ямы… Чего еще? Их здесь жительство…
Костер потухал. Я пошел в палатку и лег на постель.
- Ну, спите, - сказал Василий, - а я посижу… А то чего бы не было…
- Ерунда, ложись спать, Василий…
* * *
Я проснулся рано, чуть свет. Над обрывом, среди елей, розовели как длинные ленты, утренние облака. Роса лежала на травке у леса. Вдали над заводью реки, белой полосой тянулся туман.
Василия не было. «Искупаюсь - думаю я, - вода теплая, все дно видно, песок». До чего хорошо, боже! Верхушка горы, лес, освещаемые солнцем. Непрестанно кукует кукушка, трещит коростель. Вижу снизу с реки по берегу, идет Василий с удочкой. В руках у него висит, блестя чешуей рыба.
- У-у-у, - крикнул я пострашней.
Он остановился и опять пошел.
- Василий! - кричу я.
Он бежит ко мне и говорит:
- Ну, и рыбы здесь, что! Глядите-ка!
И он поднимает леща и головлей. Рыба отблескивает всеми цветами, на фоне густых елей леса.
- Может, это оборотни? - с улыбкою говорю я.
Василий смеется, как-то шипя, и пальцем поправляет усы.
- Да вот ведь чего. Ночью робь берет. А сейчас - все прошло. В ночи-то есть эта… нечисть. Верно, есть. Вона лошадь-то, тута. Эвона она. Ноги у нее спутаны, а ночью-то страшно. Заблудилась, что ль, кто знает? Сейчас костер подпалю, - говорит Василий. - Чай сготовлю.
Как приятно ходить по траве босыми ногами. Мелкая травка на бережку. Палатку осветило утреннее солнце.
Я бы хотел всю жизнь жить так. Какая красота, воля! Воздух утра несет ароматы леса, цветов! Какой свежестью пахнет река! На заводи блеснула большая рыба - рядами пошли длинные синие полосы по ровной, как зеркало, воде.
Белая лошадь со спутанными веревкой передними ногами, прыгая, подошла к палатке. Старая лошадь. На одном глазу бельмо.
- Смотри, Василий. Оборотень-то, - показал я на лошадь. - Старая она, больная.
- Да вот, поди. А ночью - страх, и все так, - говорил Василий, разжигая костер. Потом повесил чайник и рассмеялся.
- Чего ты? - спросил я.
- Верно - чудно. День и ночь. Все разно. Ночью - жуть, а днем - радость. Вот что я вспомнил. Допрежь-то спознался я с одной. Баба молодая, хороша. Зубы белые, глаза чисто вот вишни черные. Был я парнишка молодой. На лесном складу служил в Зарядье. Ну и она там при конторе была. Прислуга, значит. Только на меня поглядывает, да и говорит: «Приходи, Василий, чай пить ко мне в сторожку, попозже». Пришел. Она меня и пирогом и колбасой, да и вино подносит. А я не пил тогда. Молод. Ну и начала меня по голове гладить да целовать. «Не бойся», - говорит, - и лампочку задула. Темь. Маленько от окна свет ударяет. Она прямо вот на меня смотрит. Я гляжу. Видать немного лицо-то. Гляжу, а зубы у нее большие, чисто вот у лошади. А глаза черные, чисто черт! Как я от нее вырвусь - да в окно! И бег, вот бег! Вот до чего в ночи страшна показалась… А днем глядеть - ничего. Днем она прямо вот - чисто картина, хороша.
Песчаный обрыв, освещаемый солнцем, отражался в речке. Я начал писать. Лошадь стала у речки передо мною. Ее худоба, замученный вид был так печален, все ее существо выражало одну скорбь. На содранной и больной спине сидели мухи, и она встряхнула кожей. Я встал, взял дождевое пальто и покрыл ее.
