- Петя у меня, - сказала жена, - так любит платье, что однажды, когда разорвал брюки на лестнице, даже заплакал…

- Ну, знаете ли, - сказал гость-брюнет, смеясь. - Для чего же существуют плетки, арапники? Для собак же…

- Да, - соглашаюсь я, - это верно. - А сам думаю: «Какие они другие люди».

К вечеру мы собрались на тягу, и когда солнце опускалось над лесом, мы шли краем мохового болота около опушки леса, который поднимался на холме, где была, по вырубке, заросль мелколесья. Кой-где высоко поднимались отдельные тонкие ели; на их верхушках сидели кукушки и куковали, перекликаясь. Далеко расстилалось мелколесье.

- А сегодня другое настроение, - сказала моя гостья. - Какие отрадные дали.

- Раздольные места, - отвечаю я.

И говорю гостям:

- Вот здесь надо стать на тягу. Внизу ручей и ольховый лес; тут будут тянуть вальдшнепы. А я пойду туда, немного ниже к краю.

- Я пойду с вами, - сказала моя гостья. - Как хорошо здесь. Какой мягкий мох. Садитесь.

Она села на землю. Я сел рядом с ней. Польтрон подошел ко мне близко и смотрел пристально на меня желтыми глазами.

- Зачем вы взяли собаку? - сказала гостья.

- Как же? - ответил я. - Он же, Польтрон, охотник. Убьешь вальдшнепа, не найдешь без него.

Она сидит на мху прямо и неподвижно смотрит на меня.

- Вы таинственный человек.

Слышу: кра… кра… ци…ци - тянет вальдшнеп.

Вскочив, я выстрелил. Вальдшнеп упал прямо к ногам моей гостьи. Она вскрикнула.

Вдруг внизу, в лесу, раздался невероятный, чудовищный крик…

- Что это, медведь?… - вскрикивает она и в ужасе хватает меня за руку.

- Не знаю, - говорю я, - не знаю… Что-то странное…

Слышу - к нам бегут мои гости.

- Что это такое? - напуганно говорят они. - Смотрите, собака не лает…

Возвратясь домой, мои знакомые долго говорили потом о страшном и непонятном зверином крике.

Да я и сам до сих пор не знаю, что это был за крик. Говорили, что это орал лось, другие, что барсук - тоже кричит весной… А охотник Герасим, крестьянин - мой приятель, хитро улыбаясь, сказал:

- Это тебя волк стращал… Не будешь больше с чужой барынькой на тягу-то ходить…

Васина супруга

Приехал ко мне в деревню приятель с женой. Пара была статная. Вася - великан, сажень в плечах, здоровенный. Она - тоже большого роста, красивая, румяная. Темные глаза, ровные жемчужные зубы и большой, какой-то положительный рот. Говорила немного нараспев и вкрадчиво. Была у нее дочь от первого брака, тоже большая и тоже положительная, хорошо училась и занималась живописью.

За обедом супруга спросила, что стуят в деревне яйца и творог. Я не знал.

- Ну вы все такой же, в облаках живете. А куры почем?

- Три рубля, - ответил я.

- Три рубля курица! Ну вот. А ты говоришь - деревня. В деревне все дороже.

- Да ведь это он нарочно, - вмешалась моя сестра, - разве это можно, чтобы три рубля? Зря болтает.

- Нет, не нарочно. Сама помню. Жили мы в Листвянах на даче, Вася курицу захотел к обеду. Я послала. Так тоже говорили - два или три рубля.

- Что же, - поинтересовался я, - купили?

- Нет… Вы подумайте. Принесла баба курицу - худющую. «Сколько?» - спрашиваю. «Два рубля». Я и говорю: «Ты в бога веруешь?» А она в ответ: «Я, - говорит, - вам не бога продаю, а курицу». Повернулась и ушла. Подумайте! Нет, жить в деревне нипочем не стану.

Обед продолжался.

Посмотрев на мужа, она опять спросила:

- Ложки серебряные?

- А что? - удивился я.

- Не стала бы держать серебряных в деревне.

- Как же не стала бы, - вмешался муж, - да ведь у нас на даче тоже серебряные?

- На даче другое, - ответила супруга не без строгости и губы сложила бантиком. - Дача все же не деревня, там почище. Здесь все глаза пялят, и прислуга тоже скажет «серебро». Не очень-то хорошо.

Подали клубнику. Супруга не унималась.

- Своя?

Она посмотрела на мужа.

- Стоит ягоды собирать! Столько хлопот! В Москве прямо с лотка, и заботы нет.

Так, в милых и положительных разговорах, прошел обед.

Чай пить мы пошли ко мне в мастерскую. Там на мольбертах стояли мои недоконченные картины.

Глядя на картины, она опять спросила:

- А вот рамки, я думаю, тоже дорого стоят?

- Дорого, - согласился я.

- А без рамок кто же купит? И повесить-то некуда.

За чаем разговор шел о том, сколько сахару кладется в варенье и что в Москве варенья готового сколько угодно и дешевле.

Потом мы отправились с Васей на реку ловить рыбу. В лодке на чудесной реке Нерли, у леса, как-то сразу стало хорошо и вольно. Цветные поплавки весело прыгали на светлой и ровной поверхности воды. Вечерело. Камыши и кусты ольхи ярко отражались у берегов. Насвистывала иволга. Когда поплавки окунались, мы вытаскивали горбатых окуней, золотых язей.

На бугре показалась жена.

- Что, ловится? - издали спросила она.

В это время Вася вытащил окуня.

- Ах, прелесть, они вкусны, как сахар, - радовалась супруга. - А я по грибы пойду. Вот нашла подосиновик. Хоть и не едят их в Москве.

- Ушла, - сказал Вася и, вынув из кармана бутылку, разом выпил половину.

- Хочешь? - предложил он мне.

- Что ты этак коньяк пьешь? - заметил я.

- Нельзя, брат, только этим лекарством и спасаюсь… Смотри-ка. Это у меня повело.

Он вытащил большую рыбу. В сачке лежал крупный лещ и хлопал хвостом. Рыба в сажалку, повешенную в лодке, влезть не могла.

- Пущу-ка его, пусть себе плавает, - вздохнул Вася. - Пусть живет, а то его сейчас живым жарить станут. Я этого, признаюсь, терпеть не могу. Пускай другие жарят… Она-то ведь женщина, а это, страсть, любит… Будет обсасывать косточки и приговаривать: «Кушай! Ах, они как сахар!»

Вася опять глотнул коньяку и охмелел. Пойманную рыбу он всю выпустил в реку, оставил только сонную и стал купаться. Отплыл от берега, окунулся и, высунув из воды голову, сказал:

- Знаешь, ведь она, жена моя, тебя терпеть не может.

- Да что ты? Почему?

- А вот, конечно, главное: что ты не богат. Второе - живешь в деревне, художник. Все это, взятое вместе, ей не по вкусу. Будь ты фабрикант, помещик, инженер, адвокат, известный доктор, а то - художник. Это же, брат, ерунда.

- Позволь, - возразил я. - Ведь и ты архитектор.

- Не-ет. Архитектор не то. Тут вещь серьезная, - говорил Вася, вытираясь рубашкой. - Понять надо. Тут капиталом пахнет, домами доходными. И вот еще: терпеть она не может писателей разных. Это, брат, я вижу. Но она, конечно, никому ни за что не скажет.

- Будто? Да ведь она высшие курсы окончила.

- Да, окончила. Но эти курсы она в грош не ставит. Ты ей - Пушкин, Шекспир, Виктор Гюго, а она «сколько они получали?» подумает. Понимаешь? Подумает. Но не скажет. Ни-ни. Знает, что не годится. Вот что.

Мы вернулись домой.

Вечером, за ужином, Васина супруга говорила:

- Вот уж никогда не стала бы жить в деревне. Мухи, комары. Ужас. Конечно, вам ничего. Вы картины пишете. В картинах все хорошо выходит, даже болото… А на самом деле: что в болоте хорошего? Просто гадость, и кому нужна картина с болотом?

Она торжествующе улыбнулась.

- Вы думаете, я дочь живописи зря учу? Ошибаетесь. Художницу скорее замуж возьмут. Мужу лестно, что жена его художница, а не просто так. Я и учителя позвала такого, который гладко и ровно пишет. Гладко - всем понятно, а эти ваши мазки разные для немногих. Жених-то, может и не поймет вашей живописи, разных ваших импрессионистов, а гладкую всякий дурак понимает. Гладко, и рад.

Она встала и ушла с террасы.

Мы остались с Васей одни. Долго молчали.

- Ну что? - сказал он наконец. - Правду ли я говорил? Терпеть она не может людей, как ты, и называет их дурацкими мечтателями. Что она обо мне думает, не возьму в толк, но во всякую мою работу всегда вмешивается. А главное - при получении заказов - чтобы дороже брал. И, представь, бывает права! Что говорить, деловая у меня жена. Да только, только… так это мне надоело, что бежал бы, куда глаза глядят. Вот уж понимаю, как в монастыри уходили, прятались в кельи, делались затворниками - наверное, все от таких баб. Я тоже в монастырь уйду.