– Белое шевро.

– Вы социалист?

– Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.

– Кожу трудно доставать?

– Что?

– Экий вы непонятливый! – улыбнулся Попов. – Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?

– Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.

– Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.

Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:

– Что, запамятовали?

– Я ведь со многими мастерскими имею дело..,

– Имели, – поправил Попов. – Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.

– Так я не таю… Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого…

– Ну вот видите, вспомнили… Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?

– Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, – я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.

– Только дамскую?

– Нет, мужскую тоже.

Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:

– Мои сапоги хороший сапожник тачал?

– Прощелыга, – ответил Бах убежденно. – Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!

– Нельзя?

– Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.

– Ну что ж, принимайте заказ, – сказал Попов. – Давайте, давайте, смелее…

– У меня сантиметра с собою нет.

– Изъяли при обыске?

– Нет, не захватил, господин начальник.

– А на глаз?

– Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!

– А фасон? В голове? Или рисуете?

– Обязательно рисую.

Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:

– Извольте.

Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:

– Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит… Жаль, право… Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете…

– Да что вы, господин начальник! Какая политика?! – Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз – так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона…

– Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели…

– Да не лгал я вам, господин начальник!

Попов, словно бы не услыхав, продолжал:

– Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?

– Так.

– А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?

Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался

– перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие извивы понимать.

– Пойдемте, Бах. – Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.

В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.

– Это понятые, – пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.

На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.

– Узнаете багаж? – спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.

– Да.

– Чьи они?

– Пани Микульской.

– Подпишите.

Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.

– Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?

– Нет.

Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.

– Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .

– Да.

– И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?

– Нет.

– Почему?

– Здесь же пять мест, рук не хватило.

– Все чемоданы отдали носильщику?

– Нет.

– Почему?

– Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.

– Какой именно?

– Вот этот, черный.

– Покажите его. Притроньтесь рукой.

Бах подошел к стулу, тронул чемодан.

– Распишитесь в протоколе, – сказал Попов. – Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь… Хотя…

Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.

– Она уже опознала, – ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. – Протокол есть.

– Да, не понадобитесь, – подтвердил Попов понятым, – благодарю.

Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:

– А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.

Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.

– Очень хорошо, – сказал Попов. – Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?

– Ничего.

– Вы помогали ей нести этот чемодан?

– Нет.

– Павел Робертович, – обратился Попов к офицеру, – покажите Баху показания носильщика Ловиньского.

Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: «Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы „Брулей и сын“, когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы „Брулей и сын“, сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести».

– Ну как? – спросил Попов. – Отвергаете показания носильщика?

– Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно…

– Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны… Или не согласны?

– Да какое это имеет значение? – Бах пожал плечами. – Если он так говорит, значит, так и было.

– Прекрасно. Теперь откройте чемодан.

Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.

– Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?

– Вы сами это подложили! Здесь подложили! – крикнул Бах. – Почему убрали понятых?!

– Ну вот и заговорили, – удовлетворенно протянул Попов. – Просто как адвокат… Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.

– Рученьки трясутся, – рассмеялся Павел Робертович. – Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!

– Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал… Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.

– Читай, Бах, – сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. – Читай сам, а то решишь – обманываем…

Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: «То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы „Брулей и сын“ находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска».