– Не смогу.

– Не сможете, оттого что нет их; я и мне подобные сочинители пишем небылицы, выдумываем идеалы; были б – пошли за ними первыми, на край бы света пошли, только б и мечтали, чтобы поманили…

– Есть такие, – вздохнула Стефания. – Есть, однако нас они минуют. Пойдемте, блины остынут.

– Вы счастливая, кохана, коли встречали эдаких-то, – сказал Ероховский, поднимаясь с мягкого кресла. – Я, сколько ни старался, повстречать не мог. Революционеры? Не знаю… Сражение за лучшее место

– бельэтаж рвется в партер, и все тут…

– Значит, вам не везло.

– Познакомьте, в ножки поклонюсь. Я ведь хожу по Варшаве, гляжу на людей, слушаю их, стараюсь почувствовать, куда идем, как, надолго ли, и не могу, никак не могу. Привязка идеалом – великая вещь, кохана, но кто несет в себе идеал? Кто? Мимолетная встреча? Я ведь тоже Пилсудского слушал, огонь, фейерверк, чумное ощущение собственной нужности, а через час отрезвление, горечь, понимание обмана. Другое дело, коли вы убедились в человеке после долгого вглядывания, после проверки на разлом…

– Знаете, я встретилась с поразительным человеком. Он представился литератором… У него глаза магнитные… Я мельком видалась с ним, а жизнь моя перевернулась.

– Значит, мне надеяться не на что? – вздохнул Ероховский. – Зачем же я столько водки пил?

– Милый вы мой, – Стефания погладила его по голове ласковым, дружеским жестом, сестринским, что ли, – вы ищете точку опоры, а как я ищу ее! .. Лоб расшибаю, в грязь влопываюсь, все ищу, ищу, решила было, что зря, что надеяться не на что, а тут…

– Влюблены? Вправду влюблены?

Стефания покачала головой:

– Не то… Трудно определить, Леопольд…

– Излишние размышления превращают нас в трусов, кохана, лишают права на поступок, рефлектируем, страдаем, не знаем, как повести себя…

Стефания налила себе глоток водки.

– В наш честолюбивый век все себя слушают и собеседнику дают высказаться не оттого, что интересна мысль другого, а просто время потребно, чтобы подготовиться к следующему своему высказыванию… Мы же все высказываемся, Леопольд, все время высказываемся… А он говорил.

– Кто?

– Тот человек.

– Завидую я ему. Когда встречаетесь с ним?

– Не знаю. Это не от меня зависит. Я даже не знаю его имени, не знаю, где он живет…

– Что он, с неба свалился? Попросите друзей, которые встречают его, пусть пригласят… Хотите – стану помогать? Я легко принимаю отказы женщин, кохана, но я умею становиться другом, сообщником, я со стороны умею смотреть, советовать могу… Блинов нет больше горячих?

– Кшися! – крикнула Микульска кухарку. – Тесто осталось?

– Полкастрюли! – крикнула кухарка с кухни. – Печь еще, что ль?!

– Пожалуйста, миленькая! Постарайтесь, чтобы потоньше были, с кружевами!

– Кто музыки не носит в себе самом, кто холоден к гармонии прелестной, – закрыв глаза, начал декламировать Ероховский, – тот может быть изменником, лгуном, грабителем… Души его движенья темны, как ночь, черна его приязнь… Такому человеку не доверяй…

– Красиво… – откликнулась Микульска, сразу же узнав Шекспира, задумчиво спросила: – А был он все же?

– Не знаю… Скорее всего, был. У завистливых людей – по себе сужу

– недоверие к гению. В обычных всегда сокрыто желание унизить великого, откопать в нем что-нибудь порочное, унижающее его… А прочел я вам британца знаете отчего?

– Оттого, что блинов мало?

– Ух, бритва, а?! Золинген! – рассмеялся Ероховский. – Прочитал я вам Шекспира, оттого что предостеречь вас хотел…

– От чего?

– Я вас хочу предостеречь от вашего миллионщика. У него лицо тяжелое и улыбка трусливая…

– Миллионщик. – Лицо Микульской сморщилось, как от боли. – Никакой он не миллионщик, он врет все… Это Попов, начальник охранки, палач…

– Что?!

– Именно так… Полковник Попов…

– Да бог с вами, кохана, сплетни это…

– Я бы все, что угодно, отдала, Леопольд, только б это оказалось ложью…

– Кто вам это сказал? Человек с магнитными глазами? Откуда это ему известно? Вам горько, что вы узнали правду? Вы были увлечены этой статуей?

Кухарка принесла блины. Ероховский аппетитно завернул балык в кружева, полил из соусницы топленым маслом; выпил, закусил, блаженствуя.

– Кохана, а то бросьте всех. Уедем в Париж, там тетка живет, пансион держит…

– Я крахмалить простыни не умею.

– Экая злюка. Ладно, не поедем…

– Просились на блины, – вздохнула Микульска, – а попали на грусть. Спеть?

Стефания сняла со стены гитару.

– Только не настраивайте, – попросил Ероховский.

– Почему?

– Не знаю… Я очень не люблю, когда готовят музыку.., В этом сокрыто нечто противоестественное… Вроде заклятия леди Макбет, когда она просит, чтобы молоко в ее груди стало желчью…

– Как раз это естественно: человек, жаждущий власти, готов на все, он маньяк, для него нет несвершимого злодейства во имя того добра, которое он принесет, став владыкой. Разве есть властолюбцы, которые не мечтают принести подданным добро? Другое дело – что они называют добром… Беранже, хотите, спою?

– Кого угодно… Вы себя поете, при чем здесь Беранже?

Утром два филера сопроводили Микульску в салон причесок, потом в дом присяжного поверенного Зворыкина, оттуда следовали за экипажем, в котором ехали Стефания и Хеленка Зворыкина к Софье Тшедецкой, в дом моды пани Зайферт.

Софья Тшедецка, член Варшавского комитета СДКПиЛ, после беседы с Хеленой Зворыкиной и Микульской обнаружила за собой филерское наблюдение, зашла в отель «Лондон», оторвавшись на пять минут от слежки, позвонила к Якубу Ганецкому и предупредила, чтобы все контакты с нею немедленно прервали: пасут.

Дзержинский обычно конспиративные собрания кружков СДКПиЛ проводил сам, несмотря на просьбу Главного Правления партии уделять основное внимание газете, военной организации и созданию народной милиции, которая не только в часы восстания необходима, а уже сейчас, загодя, ибо постоянному злодейству охранки надо было противопоставлять надежный щит. Последние недели, особенно после введения графом Витте военного положения в Польше, охранка начала форменную охоту за революционерами – какая уж тут свобода, какой манифест!

– Партийный работник обязан смотреть в глаза рабочим, – сказал Дзержинский, когда «старик», один из основателей партии, Адольф Варшавский, показал ему молящее письмо из Берлина от Здислава Ледера («Юзеф чрезмерно рискует, посещая практически все собрания»). – Даже самый развернутый протокол не может передать выражение глаз товарищей, интонации реплик, тональность обмена мнениями перед и после заседания, Адольф…

Более всего Дзержинского тревожили националистические настроения, умело подогревавшиеся пропагандистами социалистов, людьми ППС: Пилсудского, Иодко и Василевского. Причем если вожди национальных демократов Дмовский и граф Тышкевич говорили о польскости вообще, то Пилсудский и его люди работали умнее: речь они вели о польском социализме, об особом пути Польши. Сложность положения заключалась в том, что Василевский и Пилсудский выводили на демонстрации рабочих под красным флагом, гимном своим считали «Варшавянку», звали народ к борьбе против царя, против капиталистов, за свободу и равенство, но акцентировали при этом: против русского царя, против русского капиталиста. Словно бы Вольнаровские, Любомирские, Тышкевичи и Потоцкие не владели миллионами десятин земли, словно бы не драли они три шкуры с польского хлопа, словно бы заводчики не платили семьдесят шесть копеек в день за работу у доменных печей, словно бы не расселяли людей в сырых бараках, высчитывая из заработка семь копеек за койку в день!

Дзержинский остро почувствовал, что «пэпээсы» начали качественно новую работу в кружках, когда обсуждал с кожевниками позицию партии на предстоящем съезде русских товарищей – исследовал он в тот раз аграрный вопрос в России.

– При чем здесь аграрный вопрос у русских и наши проблемы? – спросил Дзержинского сапожник Ян Бах, молодой парень, вступивший в партию недавно. Он отличался вдумчивостью, смелостью и открытой, постоянной тягой к знанию. – Вопросы, связанные с положением польских крестьян, – вот что должно интересовать нашу партию.