– А Ахти говорил, что это отчим тебя со сруба снял.

– Снял? Он только что на двор вышел да меня на срубе увидел. Да и напугал, я чуть случаем в колодец не сорвалась. Тут-то он меня и снял. А мать и рада была – еще и колдовство на Антеро навесила.

– А в колодце что ты увидела?

– Не знаю. Жуть какую-то. Злобу. Холод. И будто еще тень какую. Как будто всадник огромный, черный весь. И конь тоже черный, страшный.

– А у нас в Мякищах, когда оленные люди приходили, один старый колдун говорил, что далеко на севере тоже тень всадника видят. И тоже злую.

– Вот как? – Хилка поежилась. – Отчего это, Мирко? Неужто я худое что-то сделала да это мне теперь наказание?

– Не думаю, – отвечал мякша. – Зло на землю спускается. С севера идет. Оттого и Антеро глупо сделал, что к северу пошел. Не сумеет он один этому противостоять. И если кто его и способен назад вернуть, то только ты.

– Хорошо ты говоришь, Мирко. Тебя послушаешь – легче становится. А может, и тебе никуда отсюда уходить не надо? Тебя здесь примут.

– Нет, Хилка, не останусь я. Здесь того нет, что мне надо.

– А что надо? – она спросила так же, как минуту назад, когда Мирко мог ответить «да», а ответил «нет».

– Я и сам толком не ведаю, – почти не соврал мякша. – Знаю лишь, что здесь этого нет – и все. – Он посмотрел на Хилку, она на него. Глаза сказали то, что почему-то стеснялись уста.

– И этим ты с Антеро схож, – промолвила девушка. – Иди, что ж сделаешь. Я тоже уйду, только вам-то сподручнее это было сделать. Девушке труднее.

Ночной разговор изрядно утомил обоих. Настроение и тон, меняющиеся каждый миг, бессонные ночи накануне, пустые тревоги, обманутые чаяния, необходимость постоянно держать себя в строгой узде наконец дали о себе знать. И Хилка сказала просто:

– Давай спать, Мирко. Я в горницу пока идти не хочу. Тиина спит – хоть над ухом кричи, до света не встанет. Я здесь останусь, а под утро уйду. С тобой спокойно. А мне еще целый год придется маяться.

– Оставайся, конечно, – уже засыпая, ответил он. – Руку дай. Как уходить будешь, я пойму.

Хилка вложила в его ладонь свою. Ночь взмахнула черным покрывалом, и сон спустился к ним свежим дыханием неба, мягким пушистым прикосновением закрыв усталые веки. Мирко снилась ночь – прозрачный силуэт прекрасной женщины, сквозь который видны были звезды. Она летела на юг, туда, где долина Сааримяки заканчивалась стеной черного леса.

Хилка, как и говорила, ушла еще до рассвета. Мирко открыл глаза, почувствовав движение ее руки. Она приложила к губам палец – молчи! Присела, поправила волосы, достала из игольника что-то и вложила ему в руку. Потом коснулась ладонью его век – спи, мол, – и бесшумно скользнула вниз. Мирко слышал еще, как выбрался из-под сена заспанный пес, как девушка гладила собаку и что-то говорила, а потом сон опять сморил его.

Второй раз он встрепенулся за мгновение до того, как Юкка Виипунен негромко сказал:

– Мирко, спишь ли? Пора.

– Иду, Юкка Антич! – Парень проворно соскочил с сеновала. Рядом что-то упало зазвенев. Мирко понял, что это тот предмет, который дала ему, уходя, Хилка. Он поспешно обернулся: на земле – хвала богам, никуда не закатилась! – лежала серебряная фибула – заколка для женского плаща. Это были все те же три камня на круге, соединенные в середине лучами. Знак напоминал солнечное колесо и громовый знак сразу, но не был ни тем, ни другим.

– Отколь вещь такая? – поинтересовался Юкка, заметив вещицу. – Нынче ведь редко подобное сыщешь.

– У купцов заезжих выменял, – соврал Мирко. – А здесь у Кулана такую видел. Только вот что значит, не пойму.

– Этого тебе и Кулан не скажет, – ухмыльнулся Юкка. – Колдун разве, да и то не наш Калеви. Как пойдешь к югу, так на Смолянке островок есть – весь ивой да березой зарос. На островке том колдун живет, старый очень, он может сказать. Так что, пойдем заклинания творить?

В руках Юкка держал кожаный мешок. По его очертаниям Мирко понял, что в нем находятся гусли, какие бывают у хиитола, – кантеле. Но сказал Юкка эту фразу столь буднично, что парень только и нашелся, что ответить рассеянно:

– Пойдем, а куда?

– Не близко, но и не далече. За озеро, на ручей. Место там есть хорошее.

Они пошли со двора. Пока Мирко умывался у колодца, Анти и Юсси уже смекнули, что главный хозяин с гостем, щедрым на ласку, куда-то собираются, и тут же выразили охоту пойти с ними, вращая хвостами и делая масленые глазки.

– Возьмем их? – засмеялся нехитрым собачьим вывертам Мирко.

– Отчего нет? – ответил Юкка, почесав бороду. – Кулан говорил – уж не припомню зачем, – что взгляд собаки невидимых духов, которые навредить хотят, отгоняет.

– Тогда пошли, – бодро отвечал Мирко.

Сон под открытым небом все же восстанавливал силы куда лучше, чем ночлег в доме. Несмотря на то, что спал опять мало, он чувствовал себя отдохнувшим, а все беды вчерашнего дня больше не казались такими уж великими. В кармане лежала серебряная застежка – подарок Хилки. «А что, – вдруг подумал Мирко. – Вот если не найду я на свете ни Рииты, ни хода к ней, а у Хилки с Антеро не сладится меж тем. Вернусь тогда, пожалуй, к ней». Он прекрасно знал, что не сделает так никогда, но с этой думой почему-то было легче.

Утренний полусвет наполнял долину. Над озером медленно клубился пар. Стояла удивительная тишина, нарушаемая иногда лишь обычными для этого времени звуками: мычанием коровы, стуком калитки, поскрипыванием колодезного ворота. Третьи петухи еще не пропели. На душе у Мирко было хорошо, и верилось, что этот день будет славным и принесет ему удачу в дальнем пути.

Они спустились к озеру и повернули направо. В отличие от песчаного левого берега, правый был травянистый, местами поросший тальником.

– Скажи, Юкка, – решился спросить Мирко, хотя разговаривать до свершения обряда не полагалось, – а к чему это у вас решили тын возводить? От кого оборону держать вздумали в такой глуши? Или мы на севере еще не слышали ничего? Может, враг какой новый явился?

Юкка, по обыкновению, усмехнулся в бороду:

– У кого карман тугой, тому всегда за него страшно, коли ни мечом, ни луком, ни песней заклинательной не владеет. Сколько знаю, войны в Чети, да и севернее, с тех времен, когда здесь ругии и вольки жили, не было. И быть не обещает. Разбойники, те в глуши сидят, нос высунуть боятся. Кулан, как разбогател, так развернулся, что, почитай, верст на тридцать вокруг Сааримяки ни единого лихого человека не сыщешь. А тын возвести, я полагаю, он для вида больше решил. Сам посуди, Мирко: приезжает купчина, видит – село богатое, вокруг крепость, ров. Купец – житель городской, в сердце сразу такое привечает. Приезжает домой – всем рассказывает. А кому купец рассказывает? Своим же, купцам. Смекаешь?

– А то, – кивнул Мирко. – У нас тоже тын есть. Старый. Но нам новый не поможет – село против Сааримяки в семеро меньше будет. А купцы и так приедут: к нам оленные люди выходят пушниной да шкурами торговать. Ты мне еще вот что скажи, Юкка Антич: озеро это – никак в толк не возьму, – оно само такое получилось или его вырыли когда-то нарочно?

– Этого тебе никто не скажет, даже колдун на Смолинке, – отвечал Юкка, обводя взглядом дымящуюся, тихо качающуюся поверхность. – Я тоже про это думал. Похоже на то, что нарочно, только никто того уже не помнит. Здесь, если побродить вокруг да приглядеться, диковин немало отыщется. Антеро до них жаден был, – добавил он. – Дедушка Тойво уж совсем старик был, а все внука окрест водил. Да и то сказать – окрест: они на целую неделю уходили. Вот и на север, думаешь, он за одной бусиной пошел?

– А зачем еще? Я иного не знаю, – ответил Мирко, боясь произнести «он не говорил» или «Хилка не рассказывала».

– Да все за ними же, за чудесами, – пояснил Юкка. – К северу, он думал, таких диковин еще больше быть должно. Однако, если о диковинах говорить, давай лучше на обратном пути.

Парень согласно кивнул, и они продолжили путь в молчании. От сборной избы до густых тростников, окружавших устье ручья, было версты три, не меньше. Восточный край неба уже порозовел, и стало видно, что успели вчера убрать на этой стороне поля. Они вошли в ольшаник, росший вдоль ручья, дальше тропа вилась по его крутому берегу. Вскоре они вышли на небольшую круглую лужайку у самой воды. Противное пение комаров на открытом месте прекратилось, и у Мирко появилась возможность спокойно осмотреться. Первые лучи восходящего над лесом солнца падали как раз сюда: на другом берегу сквозь ольшаник была прорублена узкая дорожка, и встречать восход здесь можно было весь почти зарев-месяц. Ручей делал в сем месте плавную излучину, и лужайка оказывалась не то чтобы на мыске, но выдающейся несколько в воду. Травка здесь была ровной, чистой, как выметенной, будто кто за ней ухаживал. А может, так и было? Ольха вокруг не кривилась, измученная ветром и зимним морозом, но росла ровная и высокая, сажен двенадцать, не меньше, с красивой блестящей, глубокого темно-бурого цвета корой. Но самым примечательным был здесь гранитный камень с гладкой наклонной поверхностью. Никаких рисунков или надписей на камне не было, но выглядел он таким ровным, словно великанский нож невиданной твердости рассек надвое монолит, после чего вторую половину унесли куда-то, а эта вот осталась в земле. Впрочем, недостающая часть оказалась рядом: в воде, утопленный почти полностью, лежал второй осколок с такой же ровной стороной. Возле большого камня-стола лежали еще два, поменьше, обкатанные за несчетные годы текучей водой так, что стали округлыми, блестящими, и даже на ощупь покатыми, как яичко.