Алая заря тронула восточный небоскат, и кони, сытые и довольные долгим отдыхом, бродили по поляне или с тихим ржанием катались по росной траве. А Мирко и Риита все никак не могли расстаться.

– Пойдем в росе искупаемся, – сказал он наконец. – Ахти ведь поспит еще?

– Пойдем, – отвечала она. – Он столь проспит, сколь я здесь с тобой буду. Одно жаль: нехитрое это колдовство нам не поможет.

Она поднялась, потянулась вверх, прогнувшись, нимало не стесняясь своей наготы.

– Ладно, будет тут горевать. Разве то не сладко, что мы здесь повстречались? Догоняй! – крикнула она и побежала по поляне.

Мирко вскочил одним махом и бросился вслед за ней.

Роса была обильная и обжигающе холодная, жесткие стебли высокой травы хлестали по телу, и скоро оно стало гореть, будто после банного веника. Долго еще потом качались перед глазами побледневшие, но еще не опавшие цветки иван-чая и марьянника.

Роса смыла все, что тяготило душу, и возвращались они к серебристой своей иве, будто заново узнав друг друга, с легким сердцем, готовым к долгой, но преходящей разлуке.

– Ничего у тебя просить не стану, – говорила Риита, когда они уже оделись, хотя сладкое любопытство не спешило их оставить. – Сам ты все обещал, что я только хотела. Слово твое, неволить не буду. Потому нехорошо клясться, лучше правду молвить.

– Что ж тебе еще рассказать? – растерялся Мирко, кладя голову ей на колени. – Спрашивай, милая, душой кривить не буду.

– Вот что мне скажи. Мне ты свое слово дал, только судьба, сам говоришь, остиста. Нет ли у тебя за спиной ости такой, чтобы слову твоему помехой была?

Мирко, готовый уже сказать решительно: «Нет», – задумался на миг, и тут снова встал меж ним и целым светом дивный лик каменной богини. И словно коснулось его губ тепло того камня, и стеной окружила глухая, древняя тишь заповедного места, и он, не в силах солгать, твердо произнес: «Есть».

И рассказал Риите-русалке, как по дороге сюда набрел на старые, ведущие вверх ступени.

– Вот оно как, – проговорила Риита. – Должно быть, и впрямь не понять нам, лесным, души человечьей. А вот людям иной раз век мимо доли проходить да ее не увидеть. – Она помолчала. – Ладно, и то не горе. Пора уже. Пойдем к опушке, там валун-камень лежит. Говорят, его еще волоты оставили. Там же и встретимся, если приведется.

Мирко снова взял ее, молча, на руки и пронес до опушки.

У камня он осторожно опустил девушку, а она погладила его по жестким русым волосам.

– Солнце сейчас покажется. Вот с первым лучиком – ты не пугайся – я и исчезну, будто растаю.

– Дай поцеловать тебя еще раз, – попросил Мирко. Она не противилась, хотя и этот раз оказался далеко не последним.

– Нет ли у тебя чего на память мне? – спросил он, когда солнце уж действительно вот-вот должно было сверкнуть первым золотым лучом.

– Вот, возьми. – Она вынула из кармана и отдала ему белый платочек, вышитый по кайме все тем же узором – папоротниковым листом.

– А это тебе. – Мирко раскрыл ладонь, на которой лежало стальное кольцо с усиками для завязок, усеянное серебряными шариками, на каждом из которых была вытравлена сказочная птица-Алконост.

– Бери, – прибавил он, – это я сам у торговых людей выменял. Все берег, не знал для кого. Теперь время пришло.

– Красивое, – залюбовалась на кольцо Риита. – Хоть русалке серебра и не надобно. Венчик, он, сколько себя помню, на мне был, а от тебя возьму. Все. Солнце восходит. Погляди на меня, любый мой, да, может, поймешь что.

Из-за горизонта брызнули первые золотые капли, упали на черные вершины елей, и рассветный ветер шевелил уснувшую хвою.

Девушка отступила за валун, и сей же миг, взглянув ей в лицо, Мирко ахнул и ухватился за камень, чтоб не упасть: лицо Рииты-русалки неуловимо преобразилось, явив черты той, заветной богини, что осталась на сосновом кряже.

– Риита! – крикнул он с отчаянием и рванулся к ней, но было поздно.

– Ничего-то ты не понял! Жди! – не шепнули, а нарисовали ее губы, и вся она, как была, исчезла, канула, истаяла в росном воздухе. Только белый вышитый платочек остался у него в руке.

Мирко, ощутивший разом всю тяжесть бессонной ночи, едва передвигая ставшие свинцовыми ноги, побрел к шалашу.

«Как же так случилось?» – вертелось в голове.

Чего же не понял он, что упустил? Какую тайну разгадать не сумел?

«Мимо доли проходить да ее не увидеть». «Мимо сада-Ирия пролетит – не заметит». Не могла, значит, она ему сказать, хоть и ведала, тайну эту. Заклятие какое на ней лежало или зарок, может? В том ли дело, что не распознал он в Риите богиню? Или, может, что про бусину не рассказал? Да при чем тут бусина! Нет, верно, в том причина, что не узнал. Выходит, надо теперь по земле идти, людей расспрашивать, что за дева-богиня такая, и как к ней доступ найти, и какое таинство здесь сокрыто.

И немочь тотчас отступила. Мирко поднял голову. Зеленый лесной мир просыпался. Щебетали, радуясь солнышку, птицы, поднимались, сбрасывая дремотную росу, травы, начинали свой долгий разговор сосны. Навстречу шли чинно, бок о бок, два коня: справа – его избранник, белый, с умными фиалковыми глазами, а слева – вороной, – могучий, будто из единой громовой глыбы вытесанный, блестящий холеной шерстью, хитро, но беззлобно косивший на человека горящим зраком. Мирко поравнялся с конями и, обняв их за крепкие послушные шеи, прижался лицом к влажным от росы мордам. Кони, понятно, ничего не сказали на это, только дышали тепло и ласково, покачивая вверх-вниз головами.

Мирко в последний раз обернулся к валуну, где расстался с Риитой. На темной груди камня, едва заметный, затертый временем, красовался, неизвестно когда и кем вытесанный здесь, знак.

Если спросишь ты случайно:

«Отчего сегодня в вечер

Белых птиц кружилась стая?» —

Я тебе на все отвечу:

Для чего я эту песню

Ночью ясной, ночью поздней

Бросил в небо Семизвездью,

Подарил падучим звездам.

Из дому поутру выйдешь

В холод, позабыв о лете,

На крыльцо и вдруг увидишь

Розу в первом белом цвете.

То не эльфы ли резвились

Под Охотника луною?

– Нет, они не проносились

Ночью нашей стороною.

– Не луны ли блики возле

На траве всю ночь играли?

– Нет, они здесь не замерзли,

Розой белою не стали.

Если спросишь ты случайно

У меня про этот вечер,

Я отвечу – то не тайна —

Обо всем тебе отвечу.

Меж холмов страны зеленой

Побегу проворной речкой,

Струй студеных перезвоном

На твои слова отвечу.

Листопадными ветрами

Прошумлю багряной рощей

И луны осенней снами

Я тебе отвечу ночью.

Стану смурыми холмами,

Их глухой и темной речи

Научусь и их словами

На твои слова отвечу.

Мне заклятье ворон скажет —

Обернусь огнем Самайна —

Посмотри, как пламя пляшет

И разгадывает тайны.

Колдовским узором стану,

На серебряном колечке

Напишу искусной сканью —

На твои слова отвечу.

Если спросишь ты случайно —

Только ты меня не спросишь!

Тает в небе ночь Самайна,

На крыльцо ты не выходишь.

Ни о чем меня не спросишь,

И колечко в реку канет,

Облетит ночная роща,

Говорить она не станет.

В очаге погаснет пламя,

Ворон, крылья распластавши,

Улетит по-над холмами

На вершину черной башни.

Отчего белела стая

На Самайна черный вечер? —