Она сильно потолстела, подумал Оливер, но выглядит вполне здоровой.

Когда они переехали в большой дом, их воскресные прогулки прекратились. Она больше не звала его гулять. Возится в саду, вот и дышит свежим воздухом, решил он. Чтобы размять ноги и дать отдых глазам, не обязательно ходить по улицам. Она всегда любила возиться с землей, выращивать что-нибудь. Оливер хорошо помнил, несмотря на все прошедшие с тех пор годы, тропическую череду, которую она вырастила у кухонной двери, нежные цветы на крепких стеблях.

Вот теперь она может разводить какие угодно цветы, подумал он. В здешней влажной жаре они будут расти не по дням, а по часам.

Когда они прожили в новом доме год, он пошел в сад посмотреть ее цветник. Цветника не было. Трава была аккуратно подстрижена, а дорожки подметены — раз в неделю убирать сад приходил специальный человек, но от клумб остались еле заметные холмики, густо заросшие травой.

— Мама, — сказал он, — что случилось с цветами?

Она виновато посмотрела на него:

— Руки не дошли, Оливер. И я не знаю, как что растет в этом климате.

Он ей не очень поверил, но не встревожился. Она как будто была всем довольна и даже нашла священника, который ей понравился. Теперь ее занимал приют для баптистских сирот и миссии в Южной Америке. И каждые полгода она говорила ему:

— Оливер, я познакомилась с очень хорошей девушкой.

— Не теперь, мама.

Как-то в январе, когда Оливер вернулся вечером домой — в ранних сумерках фонарь на углу отбрасывал желтый круг света, — он почувствовал что-то неладное. Его каблуки громче обычного простучали по красным ступенькам крыльца. Весь дом — прихожая за дверью из матового стекла и комнаты, окна которых выходили на веранду, — весь дом был погружен в темноту. Прислуга уходила в четыре часа, но мать всегда зажигала лампу в прихожей. И свет должен был бы гореть в кухне, где его ждал ужин, и в столовой…

Он отпер дверь, чувствуя, как весь холодеет от страха. Медленно, один за другим, он поворачивал выключатели, и дом распахнулся перед ним. Когда осталось зайти только в спальню матери, он уже знал, что увидит там.

Она лежала на кровати — должно быть, хотела отдохнуть. Умерла она не меньше часа назад. Ее тело уже остывало. Он потрогал ее руку, шею — он не мог поверить. Потом бросился за доктором, который жил через четыре дома.

— Наверное, вы должны посмотреть, — сказал он.

Доктор пошел за своим черным чемоданчиком, и, пока его дети смотрели в дверную щель, Оливер позвонил Морису Ламотте. Ламотта приехал через десять минут.

Смерть матери заставила Оливера изменить планы. Не потому, что он горевал о ной. Он знал, что она этого не хотела бы. Они отлично понимали друг друга: Оливер был хорошим сыном, она — любящей матерью. Она вырастила его, кормила, как ни были они бедны, пока он не стал самостоятельным. Он покоил ее старость. Они выполнили свой долг по отношению друг к другу и были довольны. Но, всему приходит конец, и горевать тут нечего.

Только конец этот наступил раньше, чем он предполагал. И ему пришлось пересмотреть свои планы.

Он уже привык жить с кем-то рядом, привык к тому, что не одинок. Теперь ему было нужно, чтобы вечером кто-то ждал его с ужином, чтобы кто-то сидел с ним после ужина в гостиной, — пока он дремлет или читает газету. В собеседнике он не нуждался, но хотел видеть перед собой кого-то, когда поднимал голову от тарелки или отрывался от газеты.

А потому он решил отступить от своего плана и жениться. Теперь, не ожидая намеченного срока.

За те годы, пока с ним жила мать, его отношение к женщинам изменилось. Он уже не нуждался в их болтовне, как в фоне для своих мыслей. Ему уже не нужна была их дружба, но была нужна их близость. Он хранил список семи-восьми женщин и поочередно навещал их, оставаясь не дольше, чем было совершенно необходимо.

Но в жены ни одна из них не годилась. Он жалел, что в свое время не знакомился с теми приличными девушками, которых подыскивала для него мать… Он испытал легкий укол совести — она бы так обрадовалась, а теперь он даже не знает их фамилий. Но идти наводить справки в Южноамериканской миссионерской женской лиге он не собирался.

Он сказал Ламотте:

— Составь список всех, с кем я веду дела, пометь, у кого есть взрослые дочери.

— Дочери?

Оливер кивнул и, подумав, спросил:

— Как ты познакомился со своей женой?

По лицу Ламотты скользнула улыбка:

— Мы с ней из одного приюта.

— Мне тоже надо жениться, — с досадой сказал Оливер. — И я берусь за это так.

Оливер обнаружил, что люди очень рады ему помочь — он был завидным женихом, преуспевающим дельцом. Он принимал приглашения на воскресные обеды и субботние музыкальные вечера, ездил верхом, участвовал в пикниках, научился танцевать. Присматривался, тщательно прикидывал. И через полгода остановил свой выбор на высокой блондинке, которая играла на органе в епископальной церкви св. Матфея.

— Благодарю вас, — сказала она, — но я не собираюсь выходить замуж. По крайней мере сейчас.

Он был удивлен и шокирован:

— Почему?

— Осенью я еду в Сент-Луис учиться в консерватории. По-моему, я вам говорила.

— Но ведь никто не принуждает вас поступать в консерваторию, — сказал Оливер, искренне стараясь понять. — Вы можете и не ездить.

— Я сама так хочу. Вы не представляете, как это важно — учиться у настоящих мастеров. Я мечтала об этом еще девочкой, строила планы…

Ему не верилось, что у других тоже могут быть планы.

— Я уже не так молод, чтобы ждать.

— Об этом и речи быть не может.

Он рано вернулся домой, озадаченный и обиженный. Несколько недель ждал, надеясь, что она одумается. Но она не одумалась.

Он нашел себе другую невесту — невысокую, тоненькую, темноволосую и черноглазую девушку, которую звали Стефани Мария д’Альфонсо. Она проучилась один семестр в колледже Софи Ньюком, не захотела туда вернуться и сидела теперь дома, вышивая скатерти, салфетки, белье — свое будущее приданое. Тихая, кроткая семнадцатилетняя девушка, единственная дочь в семье, она не любила ни танцев, ни вечеринок, предпочитая проводить время за книгой в качалке на веранде. Ее отец был городским судьей, дядя — преуспевающим игроком, еще один родственник успешно занимался торговлей фруктами, а старший брат извлекал большие прибыли из джутовой фабрики.

Хорошая семья, решил Оливер, с ней стоит породниться.

Сначала Стефани д’Альфонсо растерялась. Он казался ей странным и чужим.

— Вы не думаете, что я слишком молода для вас? — робко спросила она. — Я хочу сказать… найдете вы во мне то, что ищете?

Оливер искренне удивился.

— Что я в вас ищу? — Его вдруг осенила догадка. — Вы имеете в виду хозяйство? Но ведь ваша мать научит вас, как вести дом.

— Нет-нет, — сказала она. — Дом я сумею вести.

— Тогда что же? У вас будет прислуга. Столько слуг, сколько вам понадобится.

— Нет, — сказала она. — Не то. — Что-то неясное, не облекающееся в слова, в мысли. Смутная тень. — Мне всего семнадцать, и должно же быть что-то, кроме мужчины, которого два месяца назад я даже не знала…

Ее мать сказала со слезами:

— Тебе следовало бы на коленях благодарить Пресвятую Деву за такого прекрасного мужа.

А отец сказал сердито:

— Он даст тебе все, чего ты захочешь, — больше, чем ты можешь мечтать.

Смутная тень, омрачившая ее мысли, побледнела. Стефани д’Альфонсо решила, что любит этого высокого светловолосого человека. В ее обручальном кольце блестел круглый бриллиант, величиной с ноготь на ее большом пальце.

Они обвенчались в полдень в одну из августовских суббот в церкви св. Розы. (Оливер виновато подумал, что его мать, наверное, наотрез отказалась бы пойти туда.) Венчал их двоюродный дед Стефани, а служками были ее двоюродные братья. Невесту сопровождало восемь подружек — все ее родственницы. Маленький кузен нес кольца, но в последнюю минуту он заупрямился, и его пришлось увести.