Морской загар сошел с его кожи. Она стала желтоватой, потом бело-розовой. Он редко высыпался, его глаза опухли, под ними лежали темные круги. В рабочие часы он пил пиво — кружку за кружкой, чтобы снять усталость. Он разжирел — живот начал выпирать из-под подтяжек, воротнички не застегивались.

Манцини заметил это.

— Отдохнул бы ты денек, — сказал он. — Съезди на озеро или еще куда-нибудь. Сейчас все ездят в Абита-Спрингс. Не хочешь?

Оливер покачал головой.

— Я не собираюсь тратить деньги на воздух.

— Нет, ты завтра же устрой себе передышку, — настаивал Манцини. — А то схватишь чахотку — что тогда будет с нашим заведением? Закрывать придется.

И Оливер согласился отдохнуть два дня. Первые сутки он спал почти беспробудно — вставал только для того, чтобы сходить к помойному ведру. Наверно, он проспал бы и вторые, если бы хозяйка не принялась стучать в дверь.

— Я уж думала, вы умерли.

Его часы остановились.

— Который час? — крикнул он.

— Половина одиннадцатого.

Оливер побрился и оделся. Казалось странным, что ему нечего делать. Он медленно побрел по городу и попал на большой оптовый базар, где некоторое время кружил в лабиринте повозок, мулов, корзин и мешков. Поглядев на горы рыбы и креветок, он решил, что это была пятница. Он зашел в пивную; кругом все говорили по-итальянски, и его голос прозвучал странно. Невысокий брюнет потряс ему руку и предложил выпить по кружке. Сайя — Оливер помнил только его фамилию — поставлял спиртные напитки на Конти-стрит и почти всегда привозил их сам. Оливер выпил с ним, послушал базарные новости, пожал руки другим знакомым.

Час спустя он ушел и направился к докам. По дороге остановился, чтобы взглянуть на прибитое к столбу траурное объявление. Тридцать семь лет. Не успел пожить, бедняга, подумал Оливер.

Впервые после побега с парохода он увидел реку — ее широкое желтое пространство, сверкающее под полуденным солнцем, — оттуда налетали легкие капризные порывы ветра. Деревья на другом берегу тонули в голубоватой дымке. По шершавым доскам важно расхаживали два голубя, они не обращали на него никакого внимания, и он едва не наступил на них. Взмахнув крыльями, они отлетели и снова принялись расхаживать, повернувшись к нему спиной. Оливер шел, — дробно стуча каблуками по доскам. Поблизости кто-то счищал скребком краску. Оливер узнал этот звук. Как узнал и запах, висевший над старыми корабельными корпусами и мокрым деревом доков.

Он ушел от реки и свернул к деловым кварталам Канал-стрит. Там он присел на каменную ступеньку памятника Генри Клею и смотрел вдоль Канал-стрит, любуясь последней новинкой — электрическим трамваем. Потом, когда пивной хмель рассеялся, он пошел дальше по тенистой стороне улицы, рассматривая коляски и кареты, медленно катившие мимо. Он разглядывал дам с зонтиками, которые входили и выходили из магазинов, их юбки колыхались на ходу, открывая щиколотки. Он шел и шел, пока торговые кварталы не остались позади. Теперь по сторонам улицы тянулись большие особняки, высокие деревья и сады, где играли дети под присмотром чернокожих нянь. Перед пресвитерианской церковью он остановился, решив, что зашел достаточно далеко, и повернул обратно. Негритянки подозрительно косились на него и подзывали детей ближе к дому.

Ему понравился непривычный запах трамваев, еле заметный, но едкий, который сочился из-под вагонов.

Он пошел вдоль трамвайных путей по Сент-Чарльз-авеню, а потом остановился выпить еще пива. Потягивая из кружки, он разглядывал через открытую дверь поток пешеходов на тротуаре. В ту ночь ему снились дома и банки, булыжные мостовые и кирпичные тротуары, дамы с зонтиками, в шляпах и красивых ботинках и ливрейные швейцары у дверей магазинов.

После этого он каждый месяц начал брать два выходных дня. Манцини был доволен и говорил, сияя улыбкой:

— Это тебе полезно.

Эти дни Оливер проводил совершений одинаково. Он бродил по деловой части города, ловил обрывки разговоров, шагал рядом с занятыми, куда-то спешившими людьми. Он старался представить себе внутренность контор, мимо которых проходил: сотни бухгалтерских книг в тяжелых переплетах, клерки с зелеными козырьками на лбу и в нарукавниках. Прогуливаясь по пыльным улицам, иногда промытым коротким ливнем, он неторопливо, упоенно, сладострастно думал о деньгах. И вдруг замечал, что у него перехватывает дыхание.

Он начал обедать в ресторанчике, называвшемся «Гэлетин», и вскоре хозяин уже узнавал его. Придет день, обещал он себе в комнатушке на Мюзик-стрит, когда все будут знать, кто я такой. Увидев меня на улице, они будут говорить: «Вот идет мистер Оливер…»

Он сфотографировался, чтобы послать карточку матери в Огайо. Когда он поглядел на человека, который пристально смотрел на него с черно-белой фотографии, его не слишком огорчило то, что он увидел.

В свои свободные дни он не искал общества других мужчин, дружеской атмосферы баров. Ему больше нравилось присутствие женщин, звук их голосов. Он обнаружил, что под женскую болтовню его мысли обретают наибольшую ясность и четкость. Вот почему его дружба с сестрами Робишо длилась так долго. Они очень любили прогулки и без умолку болтали друг с другом, не замечая Оливера, точно его и не было рядом. Он не спал ни с той, ни с другой — ему этого вовсе не хотелось, им тоже.

Он заметил еще одно: женщины никогда с ним не кокетничали. Ни улыбок, ни как бы невзначай брошенного взгляда, на которые для других мужчин они не скупились. Первый шаг всегда приходилось делать ему. Но уж тогда они охотно гуляли с ним, или заходили выпить пива в многолюдную шумную Biergarten[6], или ехали с ним в маленьком дымном экскурсионном поезде на озеро подышать прохладным вечерним воздухом. С теми, которые особенно ему нравились, он сходился, позволял себе такие встречи два раза в месяц — не больше и не меньше. Все это были порядочные девушки — белошвейки, продавщицы, экономки, горничные. Ему нравилось слушать, как они рассказывают о своей жизни, — люди всегда возбуждали в нем любопытство. Почти год он выделял из всех Кэтрин Друри, пухленькую черноволосую ирландку, служившую горничной.

Однажды, когда они в ее выходной день ехали в трамвае по Сент-Чарльз, она показала ему на дом, где работала:

— Ну, что скажешь, мистер?

На ровной зеленой насыпи стоял огромный особняк из серого камня со сводчатым порталом, готическими окнами, с зубчатым парапетом и башенками. Оливер: сказал:

— И у меня будет такой дом.

Кэтрин засмеялась и взяла его под руку:

— Болтай, болтай, мальчик… А я вот что тебе скажу: уборки там невпроворот, а она только и знает кричать, чтобы я расчесывала ей волосы. «Не так сильно, Кэтрин, как вы неуклюжи, Кэтрин!..» Знаешь, что у них будет на следующей неделе? — Оливер покачал головой. — Турнир! Ты себе представляешь?

Оливер вспомнил роман, который читал когда-то. Да, он знал, что такое турнир.

— Она будет леди Матильдой, у нее есть шляпа, как сахарная голова, с шифоном на кончике, и дивное платье. Синее с серебром. И знаешь, первое платье портнихе пришлось выбросить, потому что ей не понравилось, как оно на ней сидит… А хозяин будет рыцарем и поедет верхом.

— Где это будет? — спросил Оливер.

— Где-то за городом. Какая разница? — Кэтрин вздохнула и устроилась поудобнее на деревянном сиденье. — А знаешь, богатые люди все с придурью. Я немало их перевидала — ведь я начала работать еще девочкой, и они совсем не такие, как ты или я.

Такие, как я, подумал Оливер. Такие, как я.

Он был привязан ко всем этим девушкам. Покупал им недорогие подарки: коралловые бусы, брошки, красивые булавки для шляп. Если какая-нибудь из них беременела и заявляла, что-от него, он никогда не спорил, а просто давал ей деньги, чтобы она избавилась от ребенка.

Жениться он не хотел. Он рассчитал, что сможет жениться только в сорок пять лет. К тому времени он будет состоятельным человеком, преуспевающим дельцом, у которого будет что предложить жене. А она в свою очередь должна быть невинной девушкой хорошего рода, привыкшей к тому комфорту, которым он сможет ее окружить.