Как- то мы вылетели на разведку во второй половине дня. Возвращались домой поздновато. Когда подошли к Кавказскому побережью, уже легли сумерки, но в вечерней дымке приближающийся берег просматривался хорошо, я сразу узнал его характерные очертания. И вдруг Уткин спрашивает:

- Скоро берег?

- Да вот же он, прямо по курсу!

- Ах, да, недосмотрел, - как-то растерянно сказал он.

Когда подошли к аэродрому, сумерки сгустились. Было то время, когда дневной свет уже ушел, а ночь еще [173] полностью не вступила в свои права. Казалось, что в долине, где белела взлетно-посадочная полоса нашего аэродрома, повисла легкая сероватая дымка. Посадочные огни светили тускло.

Мы зашли на посадку, но с последним, четвертым разворотом Уткин почему-то замешкался, вижу, огни проплывают мимо. «Что с ним?» - думаю. А сам спокойно говорю:

- Опоздал с разворотом, иди на второй круг.

- Хорошо, - отвечает Уткин.

На юге ночь опускается мгновенно. Пока сделали круг над аэродромом, небо вызвездило, аэродромные огни вспыхнули ярче. Уткин уверенно сделал разворот над горами, внизу вспыхнул луч посадочного прожектора. Через несколько секунд самолет коснулся бетона.

Уткин вылез из кабины, глянул на меня как-то виновато, сказал смущенно:

- Так-то, брат Володимир…

Весь вечер, пока мы ехали с аэродрома, ужинали, а потом сидели на скамеечке под развесистым платаном, Уткин был молчалив, задумчив. Что-то тревожило его. Но что? Спрашивать было неудобно.

Когда все разошлись и мы остались одни, Миня заговорил. Он говорил тихо, медленно, не поднимая низко опущенной, словно повинной, головы.

- Нам с тобой летать, и ты должен знать об этом: у меня начали сдавать глаза. Небольшая близорукость, что ли. Вблизи все вижу прекрасно - и днем, и ночью, а на удалении бывает начинает расплываться. Будто туман находит. Хуже всего - в сумерки. Ты думаешь, я случайно сегодня опоздал с разворотом? Нет, в дымке огней не разглядел. И берег тоже: не пойму - то ли низкая облачность впереди, то ли берег… Об этом я никому не говорил, тебе первому.

- Врачам надо показаться.

- Ну да! Отстранят от полетов, что тогда? Представляешь, все будут летать, воевать, а я? В штабе сидеть? Нет, уж!

- Как же тебя на медкомиссии не засекли?

- В кабинете я все буковки вижу, как орел, а вот с большой высоты, на удалении, мне орлиной зоркости не хватает…

Мы замолчали, каждый был занят своими мыслями. У меня одно билось в голове: «Как быть, как же быть?» Я и не заметил, как вслух растерянно произнес: [174]

- Как же теперь быть?

- А никак, - спокойно ответил Уткин. - Если не боишься, будем летать по-прежнему вместе. За пилотирование не беспокойся, справлюсь. А наблюдение за воздухом над целью тебе придется взять на себя.

- За этим дело не станет…

Он тряхнул своей «львиной гривой», откидывая волосы назад, посмотрел на меня - в его темных глазах засела тревога.

- Если не доверяешь - придется докладывать командованию, пусть решает мою судьбу.

Трудный это был разговор. Я смотрел на Михаила и думал: «Нелегко тебе сейчас, ох, как нелегко!» Но слов утешения не находил. Да и нужны ли они?

Уже стемнело. Воздух был переполнен неистовой песней цикад. Казалось, этими крупными насекомыми облеплены все деревья и кусты, настолько яростным был их пересвист. Но стоило лишь шелохнуться, как они мгновенно затихали. Не только поймать - увидеть этих осторожных певуний трудно. Но Уткин не замечал прелестей южного вечера, он был погружен в свои думы.

- До вылета есть время, - напомнил я. - Пошли отдыхать.

- Значит, решено? - встрепенулся он.

- Решено.

Больше к этому разговору мы не возвращались. Никогда.

…Полет длился уже четыре часа. Вылетели мы еще до рассвета и с первыми лучами солнца пересекли береговую черту вражеской земли. Шли, как обычно, на высоте около восьми километров. Погода стояла ясная, ни единого облачка. Для разведчика это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что все внизу видно, можно посмотреть и сфотографировать. А плохо потому, что открыт ты для всех наблюдательных постов, ползешь по небу, как жук по стеклу, каждый шаг твой контролируется врагом.

Но все завершалось на этот раз благополучно. Даже зенитки нас особенно не беспокоили, возможно потому, что высота приличная. Каждый раз, когда мы от цели уходили в море, чтобы сбить с толку вражеских наблюдателей (пусть гадают, над какой целью нас ждать), я просматривал прибрежные морские воды. С такой высоты видно далеко, особенно на освещенной солнцем глади. Помнил слова Климовского: «Поглядывай и на море. Чем [175] черт не шутит!» Но море было пустынно. Только у берегов кое-где чернели небольшие суденышки.

Разведана последняя цель, можно брать курс на аэродром. Кратчайший путь - напрямик, через Крымский полуостров, но я даю Уткину курс на Тарханкут, чтобы пройти вдоль западного берега Крыма, мимо Евпатории, Севастополя и Ялты, захваченных врагом. Особенно отвлекаться при этом нельзя: слева - Евпатория, там вражеский аэродром, истребители. Внимание и еще раз внимание!

Я глянул в сторону Евпатории, взгляд скользнул по морской глади и у самого берега наткнулся на огромный «лапоть», окруженный черными точками. Это был транспорт! И скорее всего именно тот - «летучий голландец»!

- Миня! - закричал я. - Смотри, слева, кажется, «голландец»!

- Ну да?

- Разворот влево!

Мы проходим над караваном, я включаю фотоаппарат, а сам смотрю вниз. Прямо под нами - огромный корабль, по всем признакам - пассажирский лайнер, только окрашен не в светлые, а в темные тона. Несомненно, это «летучий голландец», как его окрестил Уткин. Над караваном, намного ниже нас, ходит пара «худых», на аэродроме курятся пыльные вихорки - взлетают новые истребители. Но нам они не страшны - на такую высоту доберутся не скоро, да и вряд ли полезут, - караван они защищают не от разведчиков.

- Отворачивай в море, - говорю Уткину, - будем сообщать координаты. Витя! - вызываю радиста Бондарева. - Быстренько кодируй: обнаружен транспорт водоизмещением десять тысяч тонн, квадрат… квадрат сейчас дам…

- Я готов, штурман, - весело откликается радист.

Мы отошли подальше от берега, Уткин положил машину в неглубокий вираж, и самолет стал описывать над морем огромные круги. В эфир понеслись зашифрованные координаты. Цифра за цифрой, цифра за цифрой.

Я смотрел на карту и думал: каким же образом этот лайнер попал к берегам Евпатории? Напрямую из Констанцы? Непохоже. Рискованно. Вдоль берега? Не успел бы. А может?… Я схватил линейку, разделил на скорость. Получается. Точно! Хитер, гад! Значит, он примерно до Сулины шел вдоль румынского берега, потом вместо того чтобы идти на Одессу, в самом узком месте ночью пересек [176] море, вышел к Тарханкуту и вот к утру оказался у этих берегов, под прикрытием своей авиации и кораблей. Так вот почему мы его не находили на более вероятных, южных маршрутах!

- Миня, это «голландец», точно, - говорю Уткину. - Я подсчитал: от траверза Сулины он махнул прямо сюда.

- Хитер гад! А мы его искали где.

Голос Бондарева:

- Вылетают торпедоносцы. Приказано включить наведение при подходе к цели.

- Ясно. Скажу, когда надо будет.

Это дело знакомое. В море нет заметных ориентиров, к которым можно было бы «привязать» цель, кругом - вода. Поэтому указывается прямо квадрат - приблизительное место нахождения судов. С большой высоты караван виден далеко, а у торпедоносцев, идущих на бреющем, обзор ограниченный, Вот им и помогает разведчик: отходит в сторону от каравана, включает радиопередатчик, и торпедоносцы идут, как на радиомаяк. Такое взаимодействие позволяет им выходить на удар неожиданно, с ходу, а неожиданность для торпедоносца - половина успеха.

Мы обнаружили караван недалеко от берега, торпедоносцы могли бы найти его и без наведения, но для уточнения своего местонахождения придется подойти поближе к береговой черте, а это рискованно - могут засечь береговые наблюдательные посты, внезапность будет потеряна, да и истребители врага рядом. Потому и дали задание на наведение.