«При посадке колесо подвернется», - мелькнула мысль.
А земля уже совсем рядом. Проскочила под крылом автострада, осталась слева бетонированная взлетная полоса, справа промелькнули самолеты на стоянке…
Мы стояли в оцепенении. После Мордина на разведку предстояло взлетать мне с Уткиным, но непредвиденное обстоятельство задержало нас. Возвращение на одном моторе - не такое уж чрезвычайное событие, «бостон» и на одном моторе ходит сносно. Но когда увидели идущий на посадку самолет с одной «болтающейся ногой» да еще со значительным отклонением от линии посадочной полосы, мы поняли: с экипажем случилась большая беда.
Мордин «притер» самолет мастерски: выровнял на предельно малой высоте и малой скорости. И все же приземление было ужасным: сноп огня вырвался из-под самолета, когда он «пропахал» землю, машину кинуло вправо, куда-то в сторону отлетело огромное колесо, подвернувшееся при ударе, лопасти винта левого мотора загнулись, как лепестки подсолнуха. И все это - при душераздирающем скрежете металла о каменистую землю.
Мы кинулись к самолету. Боялись, что он вот-вот вспыхнет, при пустых баках это особенно опасно… [147]
Вытащили из кабины штурмана Грималовского. У него безжизненно болталась правая рука. Особенно плох был радист Калинин: перебита нога, большая потеря крови. Наш полковой врач Борис Орецкий принялся прежде всего за него: приводил в чувство, накладывал на ногу жгут. Ранен был и Колодяжный. Мордин сидел в кабине бледный, с закрытыми глазами, откинув голову на спинку сиденья. Его осторожно вынесли на руках. У него оказалось два ранения: в правый бок и левую ногу.
- Как ребята? - тихо спросил он.
- Живы, - услышал в ответ.
Самолет, к счастью, не загорелся.
Наши фотоспецы в это время уже проявляли драгоценную пленку. Она была доставлена вовремя. А главное - торпедоносцы вышли точно в указанный разведчиками квадрат и нанесли смертельный удар по кораблям врага.
Подвиг Виктора Беликова
Темная южная ночь накрыла аэродром. И без того недалекие горы придвинулись совсем близко, угрожающе нависли, казалось, прямо над головой, над взлетной полосой, протянувшейся вдоль берега, над укрытыми в каменных капонирах самолетами. Это была минута, когда луна еще находилась где-то далеко за горным хребтом, а звезды, медленно разгораясь, поблескивали пока тускло, невыразительно.
Два дня назад мы приземлились на этом незнакомом аэродроме. Нам, трем экипажам дальних разведчиков, приказано выполнить необычные задания: Уткину и Рожкову слетать «в гости» к крымским партизанам - доставить продукты и боеприпасы, в которых они очень нуждались; третьему - Жене Акимову - поручалось доставить в тыл врага группу парашютистов.
Сам по себе полет к партизанам вроде бы и не сложен с точки зрения ориентировки. Крымские горы - рядом, ночь стоит ясная, безоблачная. Надо пройти над указанным местом, найти сигнальные огни, определить упреждение и вовремя нажать кнопку сбрасывателя, чтобы груз упал точно «к ногам» партизан. Все просто. Если бы не одно «но»: летать предстояло на высоте гораздо меньшей, чем высота горных вершин. А самолет - вон какая махина, да еще с таким грузом, тут особенно не разгуляешься… [148]
Дождались сигнала на вылет. Через полчаса приблизились к Крымскому побережью. Медный диск луны уже высоко поднялся над горизонтом, в неярком ее мерцании хорошо были видны горы. Самолет шел с небольшим снижением, моторы гудели монотонно, как-то особенно спокойно. Слева подковой изгибалась бухта, там угадывалась Ялта - замершая, затемненная, изувеченная врагом. Впереди, справа по курсу, возвышалась громада Чатыр-Дага, слева - конусообразная гора Черная. На моей карте рядом с Палат-горой нанесена точка - площадка, на которой должны вспыхнуть четыре сигнальных костра, образующих квадрат.
Делаем пробный заход - чуть выше гор, чтобы осмотреть местность, убедиться, видны ли костры. Точно: при нашем приближении в указанном месте блеснули четыре светлячка и сразу же, как только самолет прошел, начали затухать.
- Разворачивайся, будем идти на сбрасывание, - говорю Уткину.
- Добро, - коротко отвечает он.
Самолет, снижаясь, делает плавный разворот к морю, чтобы оттуда «нырнуть» в горловину долины, к уже знакомой площадке. Вот было бы славно, если бы ее устроили на самой вершине Чатыр-Дага! Но это, увы, невозможно. Крым уже в тылу врага. Только недавно оккупанты бросили на прочес леса несколько дивизий, пытаясь одним ударом уничтожить все партизанские отряды. Это было трудное для партизан время. Стараясь уклониться от боев, они уходили в самые глухие, недоступные чащи, но крымские леса сравнительно невелики, горячие схватки с врагом вспыхивали то в одном, то в другом месте. После последнего прочесывания у партизан сложилось особенно тяжелое положение с продовольствием и боеприпасами.
В штабе, где получали задание на полет, мы неожиданно встретили необычного вида «дядьку», как тут-же окрестил его кто-то. Это был невысокий чернобородый человек с несоразмерно крупной головой и очень бледным, изможденным лицом. Всего несколько дней, как он прибыл из крымских лесов. Как он оттуда выбрался, мы не знали, но сразу же прониклись к нему уважением и прислушивались к каждому его слову. А он сообщил, что сейчас фашисты блокировали все выходы из леса, на всех шоссейных дорогах много войск, и поэтому партизанам [149] выбраться «на добычу» очень трудно. Каждый сухарь, каждый патрон - на вес золота.
- Большая надежда на вашу помощь, товарищи, - негромко говорил он. - На Чатыр-Даге и Черной, где были партизаны, сейчас тоже неспокойно, придется бросать грузы в другом месте, ниже вершин. Мы понимаем, это трудно, но другого выхода нет. Большая просьба: будьте повнимательнее, потому что враг рядом, долго жечь костры нельзя. И бросайте поточнее, чтобы мешки достались нам, а не немцам.
Мы помнили эту просьбу. И теперь, выполняя ее, направляем самолет прямо в черную беспросветную горловину долины между Чатыр-Дагом и горой Черной. Самолет снижался, и от этого казалось, что горы вокруг быстро растут, поднимаясь ввысь. Слева приближается вершина Черной, освещенная размытым светом луны, справа угрожающе надвигается темная громада Чатыр-Дага, и не сразу уловишь - сама ли это гора или только мрачная тень ее. Впереди - тоже вершина. Еще при пробном заходе я заметил: если держать курс точно на эту вершину, самолет пройдет как раз над партизанской площадкой.
- Чуть левее, - говорю Уткину. - Держи на вершину. Вот так!
- Добро! - слышу любимое его словечко.
Мы уже давно понимаем друг друга с полуслова. Не первый раз идем в воздух вместе, за плечами десятки полетов на дальнюю разведку.
Притихли настороженно в хвостовой части стрелки, умолкла радиостанция, только монотонный гул моторов наполняет кабины. Я верю в твердую руку Мини Уткина, в его цепкий глаз. Знаю: если он «вцепился» в эту вершину - не отвернет в сторону ни на градус, пока не услышит короткое: «Отворот!»
Я - весь внимание. Самолет идет в густой темноте долины, тень Чатыр-Дага уже накрыла нас, кажется, вот-вот правой плоскостью заденем верхушки деревьев или черкнем по каменному склону, и тогда самолет неудержимо бросит в сторону и все будет кончено в одно мгновенье…
Но об этом думать некогда. Я слежу за землей, и только одна мысль сверлит мозг: «Где огни?»
И вдруг четыре ярких светляка вспыхивают впереди, чуть левее носа самолета, я бросаю Уткину: «Лево - десять!», и тотчас самолет рывком кидается в сторону, продольная линия на плексигласе, обозначающая ось самолета, [150] ложится точно на четырехугольник огней. Еще несколько томительных секунд огни движутся по этой линии, движутся очень медленно, словно нехотя, и я краем глаза замечаю, как сгущается темень, как впереди растет, раздуваясь до неимоверных размеров, гора. Вот огни уже совсем близко… «Пора!» Я нажимаю кнопку сбрасывателя, самолет облегченно вздрагивает.
- Отворот!
